Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина

Летняя ночь в этих старых горах оказалась настолько холодной, что я не дождался рассвета. За Орийаком горная страна закончилась. Я остановился в Фижаке выпить утренний кофе и не коре приехал в Рокамадур — средневековый город, частью прилепившийся к скале, частью на ней выстроенный. Он был важным центром паломничества на знаменитом пути в Сантьяго-де-Компостелла. Среди здешних пилигримов были короли; здесь зимовали солдаты Симона де Монфора. Я уже близко от цели. Я вижу глубокие каньоны и высоко над землей открывающиеся входы в пещеры — надежные убежища, господствующие над путями передвижения стад.

И вот я у пещеры Ласко. Совсем иная картина! Никаких каньонов, поросший лесом невысокий холм. У его подножья небольшое озерцо, с его вершины открывается вид на холмы и равнины. Ничего, что бы заставляло думать об обороне или нападении. Ничего величественного. Широта открывающейся панорамы, мягкость линий и обилие зелени настраивают, скорее, на умиротворяющий лад. Рядом протекает река — Везер, не маловодная, но и не слишком широкая.

Позднее я прочту, что в пещере Ласко не жили. Сюда приходили — одни работать, другие смотреть: Академия художеств, музей или храм — кому как нравится, и никому не известно, что было на самом деле. Впрочем, многое установлено относительно красок и разных технических приемов, использовавшихся художниками Ласко. Найдены лампы, при свете которых они работали. Лампы эти вытянутые, в виде ложки, и, судя по изображениям, сработаны так, что за них не было бы стыдно и греческому мастеру.

Будет нелепым высокомерием, решаю я, приехав сюда, не посмотреть на воспроизведение утраченных оригиналов, тем более что копии, как я узнаю, были написаны в других залах той же пещеры. Пускают небольшими группами, а билеты продают загодя в соседнем городке. Еду в Монтиньяк и покупаю билет на 18.10 (сохранившийся у меня) — одно из самых счастливых решений в моей жизни. Я был потрясен красотой увиденного, и в моем представлении работа французских реставраторов должна быть прославлена до небес.

Звери, бегущие по потолку: так часто описывают росписи Ласко. Художники Ласко бесподобны в изображении движения. Я имею в виду не столько анатомическую достоверность в передаче того, как движутся лошади, быки или олени, сколько сотворение мира движущихся животных. Ибо то, что предстает зрителю, не просто вереница разнообразных четвероногих существ; вы погружаетесь в особый мир. Целостных композиций как будто нет, но одни животные движутся в ряд, другие повернуты им навстречу, третьи показаны на дальнем плане. Детали прорабатываются ровно настолько, насколько нужно. Скажем, быки уже своей массивностью оттеняют быстрое движение лошадей. Краски выразительны, а в рисунке убедительное сочетание натуралистической точности и условности.

В отдаленном углу пещеры изображен человек — редчайший случай в палеолитической живописи. Одно исключение из правил дополняется другим — изображена сцена, живопись приобретает повествовательный характер. Охотник поразил копьем бизона, но, по-видимому, он и сам повержен — он лежит, распластавшись на земле. Рядом на шесте сидит птица. Бизон с его повернутой головой и нацеленными на охотника рогами изображен великолепно. Человек — схематично и скорее загадочно, нежели выразительно. Ясно, что это — мужчина (это-то легко показать), но его тело передано лишь общим контуром, на руках по четыре неестественно растопыренных пальца — как птичьи лапы, и голова гораздо больше похожа на птичью, нежели голову человека. Чем объяснить столь явное отступление от реализма?

Насколько я понимаю, изображен переход человека в загробное состояние. Коль скоро поверженный охотник показан обретающим птичьи черты, а рядом с ним на шесте сидит птица — эта птица, должно быть, означает отлетевшую душу охотника. А если так, то художник изображает нам то, о чем лишь можно догадываться, но что нельзя увидеть. Он изображает идею. Было бы нелепым изображать такие вещи в реалистической манере!

Положим, мы разгадали эту сцену, но фактом остается то, что первобытные художники вообще изображали людей редко, причем делали это, словно забывая о своей наблюдательности и своем мастерстве. Как предмет живописи люди интересовали их мало и в каком-то ином смысле, нежели животные. Понятно, что многообразие животных и их повадок — предмет пристального интереса первобытных охотников. Но почему все-таки мастерское изображение людей появляется лишь с наступлением цивилизации?