Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина

Впервые я был в Италии в сентябре 91-го и большую часть времени провел в Неаполе. Новые знакомые были не только умны, симпатичны, интересны, с ними было еще очень легко общаться. Жаль было только, что мы общались не по-итальянски. Я вообще изучал этот язык, чтобы разобраться в материалах инквизиционного процесса одного человека, который верил в то, что он истинный мессия и будущий правитель мира, но к 91-му успел забыть все, что выучил.

Вскоре по возвращении в Петербург (уезжал я, кстати, из Ленинграда) я отправлялся на два семестра в Гарвард, и там мне представилась возможность в хорошей компании позаниматься итальянским, да еще у наставницы-неаполитанки. Хотя я приехал в Гарвард трудиться над чем-то вроде исторической социологии, воспоминания о вынужденной немоте в Неаполе перевесили мои сомнения относительно уместности занятий итальянским в Америке.

Иногда я захаживал в итальянские кварталы Бостона. Американцы живут либо в отдельных домах, либо в небоскребах (обозначим так для простоты их многоквартирные дома), а эти кварталы образованы улицами — в привычном для нас представлении. Весенним днем многие их обитатели выносят на улицу стулья, усаживаются, греются на солнышке, болтают, пялятся на прохожих. Это смотрится мило в сверхцивилизованной Америке. Ведь из западных народов американцы дальше всех ушли по пути цивилизации и больше всех оторвались от природы.

Гарвардские занятия итальянским меня однажды выручили, хотя следующий раз в Италию я попал лишь шесть лет спустя — в марте 98-го. Я всего три месяца как водил машину, но считал это достаточным, чтобы вместе с женой, прилетевшей ко мне из Петербурга, отправиться в небольшое путешествие: Милан — Парма — Урбино — Равенна — Феррара — Мантуя и «домой», в Южную Германию. Мы были счастливы в Италии, только очень мерзли — особенно в величественной Мантуе, где мы перебегали из бара в бар, спасаясь чаем с лимоном. Так вот, еще на пути в Мантую мы едем по темной, в силу времени суток, и бесконечной, не знаю в силу чего, дороге. Светящийся индикатор неожиданно, но настойчиво указывает мне, что масла в двигателе на грани катастрофы, а заправок поблизости не предвидится. Останавливаю машину у какого-то придорожного заведения, спрашиваю, где бы я мог найти механика или кого-то, кто мне может помочь. В баре оживленно и шумно, а я озабочен и далеко не все, что мне пытаются втолковать, понимаю. Стою истуканом, пока другие решают мою судьбу. «Да ведь он не говорит по-итальянски», — доносится до меня. «Нет, он говорит!» — вступается за меня барменша. Я с живостью принимаюсь оправдывать ее доверие, и в результате мне дают провожатого добраться до деревенского механика, живущего в нескольких километрах отсюда. Механика пришлось будить, он вышел из дома забавный и сонный, но сделал все, что нужно, и мы благополучно отправились во владения герцогов Гонзага.

Ренессанс в Италии не история. Это было вчера. Античность — история, но присутствующая повсеместно: переезжаешь по мостам Рубикон, Метавр или Тибр, едешь по дорогам, хранящим римское название, и даже по старейшей из них — Via Appia. В римских древностях Италии покоряет сама их будничность. Увенчанные фронтоном шесть коринфских колонн небольшого храма Минервы в Ассизи стали частью средневековой площади, арка Друза в Сполето слилась с городской улицей. Там же, если вы помните, я забрел в римский дом. В июльский полдень было легко понять, сколь хорошо он защищал от жары. В нем, правда, было мало света, проникающего с улицы, но уют и нарядность ему создавали стенные росписи, следы которых кое-где уцелели.

В Италии уцелели не только следы, но и произведения древней живописи — римской, италийской, этрусской и собственно греческой. Я сказал «собственно», ибо и прочая живопись может быть названа греческой.

Принято по-разному судить о мастерстве греческих живописцев и греческих скульпторов. Со времен Вергилия принято прославлять греческую скульптуру. И совершенно заслуженно, хотя меня удивляет уверенность, с какой уже в середине девятнадцатого века говорили о превосходстве греческих скульпторов над европейскими — ведь греческая бронзовая скульптура была тогда известна главным образом по рассказам и бледным копиям. Теперь, когда мы лучше представляем ее стилистическое разнообразие, когда мы можем понять, например, в какой мере римский скульптурный портрет явился развитием новой греческой моды, когда целенаправленные поиски и случайные находки явили несколько абсолютных шедевров, приходится согласиться с приговором девятнадцатого столетия. Европейские скульпторы украсили множество площадей отменными конными статуями, и даже в последние десятилетия в европейских и американских городах появилось немало превосходных памятников из бронзы (преимущественно камерного свойства), но все-таки греческие работы еще лучше.