Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Я думал, что я особенный. Но в литинституте увидел сразу же несколько десятков таких же, как я. Это открытие вызвало во мне много разных и противоречивых чувств.

Немного погодя, подобно тому, как прибыв в Африку, не сразу начинаешь отличать одного туземца от другого, а все они кажутся одинаковыми, немного погодя я стал понимать, что все эти литературные студенты (люди чаще всего с какими-то неправильностями в устройстве мозгов), хотя и очень похожи на меня, а всё же не совсем такие. Большинство, к примеру, любило собираться в кучки, а я не любил.

Однако объединяло всех то, что к концу первого года обучения все мы стали хуже писать. Скажем, в нашем семинаре успехи делал только один почти беззубый молодой человек родом из Пензенской области, чуть ли не впервые (поступая в институт) выехавший за её пределы — и при этом писавший фантастические повести, происходящие в латиноамериканских джунглях. Надо сказать, этот парень далеко смотрел.

Короче, гениев среди нас не оказалось, это меня сильно расстроило, и я, сдав весеннюю сессию за второй курс, улетел в Хабаровск. В Хабаровском крае я рассчитывал пробыть несколько месяцев, однако мало-помалу таёжно-бродячая жизнь затянула меня, и прошло около двух лет, прежде чем я собрался вернуться.

В самолёте “Магадан — Москва”, уносившем меня от той дикой и простой жизни, которую я успел полюбить, проявив в себе (может быть, несколько неожиданно для себя самого) качества нелюдима и затворника, я пил кофе, читал, что-то записывал, а более всего — присматривался к людям, находившимся в салоне. В чистой одежде, в сравнительно удобном кресле, вдыхая забытые запахи московских стюардесс и с каждой секундой приближаясь к городу, при одной мысли о котором словно льдом водили у меня под сердцем, — чувствовал я себя превосходно. А вот соседи, к которым я присматривался и большинство из которых по виду были похожи на жителей больших городов, казались мне несколько как бы больными. То есть, они казались мне, вышедшему из тайги, удивительно понятными и почти прозрачными. По их нервным безотчётным движениям мне становилось ясно, что они несчастны, и по тому, как они говорили и вели себя, я угадывал довольно простую внутреннюю подоплёку их несчастий. Причём, чем столичнее выглядел пассажир, тем понятнее (и тем несчастнее) он мне казался.

Вне всякого сомнения, мне удалось воспитать в себе некоторую душевную чуткость и проницательность, и я теперь даже немного опасался, как бы не утерять от частого употребления это замечательно ощущаемое внутри свойство, как бы не дать ему стереться. Ведь я двигался в места, где было много людей, причём много заблудившихся, как я думал, людей, таких людей, которые только ошибочно считают себя очень сложными, а эту самую мнимую собственную сложность — чем-то заслуживающим внимания и похвалы…

В аэропорту Домодедово, высовываясь из толпы, меня встречал Руслан Абдулкадыров, опрятный и подтянутый бродяга лет тридцати трёх, мастер спорта по гимнастике и бывший инженер-строитель, считавший себя философом и примыкавший к литературному процессу лишь постольку, поскольку считал это нужным для своей предполагаемой философской карьеры. Руслан был немного аферистом и при этом имел достаточно ума, чтобы относиться к своим затеям с юмором. В философии (если то, чем он занимался, можно назвать философией) он разрабатывал тему женского начала — в мироустройстве и в организации общества. Как-то раз какое-то неформальное объединение “гуманитарных исследований” пригласило его на международный съезд феминисток в Ленинграде. Об этом событии он сообщал мне в письме следующим образом: “На этом съезде (по рекомендации, кстати, умнейших людей) меня избрали лидером феминистского движения России. Из чего я сделал три вывода:

1. Тему я выбрал правильную и своевременную.

2. Россию очень манит всё неизвестное.

3. Бабы — дуры!”.

…Как бы то ни было, встреча с Русланом была в тот момент, пожалуй, наиболее безопасной для меня из всех возможных встреч. Он, конечно, много болтал, но был душевно сух и как-то по-бродяжьи, почти по-монашески, светел.

— Ну что, — спросил он меня, — ты видел Нагайскую бухту да фрахты?

Мне не хотелось отвечать на этот вопрос именно потому, что я, действительно, видел и бухту (Нагаева), и многое другое, но ведь ездил туда не для того, чтобы на всё это посмотреть. Я не любил экскурсий и отчётов об экскурсиях.