Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

— Только не больше полстакана.

— Что вы там возитесь? — заскрипела внизу, поворачиваясь, Зоя. Груди её свесились на сторону, и сильно выпятилось бедро в шароварах, из которых торчала белая резинка. — Идите сюда… Мне скучно…

Серёжа гадко улыбнулся, оглядываясь на Зою Ивановну.

— Сейчас, — сказал он, взял бутылку, но разлить вино по стаканам у него не получалось, и мне пришлось помочь ему.

Воля Черноспинкина имела какой-то порок, врождённый ли или приобретённый, об этом никто уже никогда не узнает.

Очевидно только, что Серёжа от природы был наделён волей необыкновенной силы и умом поразительной точности и глубины. Литературный слух его был абсолютным, из-за чего его несколько побаивались. Однако всё это — и волю, и ум (выделявший его, кстати, из всех — как сомнительных, так и настоящих талантов, вращавшихся вокруг тяжёлого ядра литинститута) — он с необъяснимой одержимостью стремился пропить.

В то время, в которое происходят ключевые события настоящего повествования, Серёжа, как я уже упоминал, выглядел страшно. У него не хватало нескольких передних зубов, он пытался как-то отвлечь внимание от этого недостатка и время от времени отращивал усы, но всё равно — результат это давало малоутешительный, потому что с усами необъяснимым образом Серёжа начинал походить на человека с заячьей губой. Переносица его была искривлена переломами, под глазами свисали огромные, почти никогда не сходившие, мешки, волосы от недостатка витаминов высохли и свалялись и, даже вымытые, производили какое-то тифозное впечатление. Тело его было измождено, навряд ли он, при своём ненизком росте, весил более пятидесяти килограммов, и было удивительно, с каким упорством в этом теле живёт неумолкающая похоть. Ещё более я удивлялся тому, что эта похоть продолжала находить довольно привлекательные объекты для своего удовлетворения. Кроме Зои Ивановны (которая как бы не считалась), я знал трёх-четырёх симпатичных студенток, которые, по непонятной мне причине, решались скрашивать ночи (или дни) этого циничного и глубокомысленного монстра.

Черноспинкин, как и все почти, принадлежавшие к своеобразной литобщаговской когорте избранных (или отверженных, как посмотреть), был значительно старше обыкновенного студенческого возраста, и у него было прошлое.

В этом прошлом он жил в каких-то диковатых северных краях, учился в кулинарном училище, занимался боксом и был, как он иногда с печалью и неторопливым достоинством вспоминал в очень пьяном состоянии, неотразимым красавцем. Однажды, кажется год спустя, мне случайно попали в руки фотографии двадцатилетнего приблизительно Черноспинкина. На них был спокойно улыбающийся поджарый парень, несколько сутуловатый, с сухими сильными плечами и открытым, правильным и мужественным лицом. “Так он, получается, не врал…”— подумал тогда я.

Когда-то Черноспинкин писал неплохие стихи и мечтал, что, может быть, снова будет писать. Он любил Георгия Иванова и Ходасевича, последнего, скорее всего, за родство во вкусах и некоторую жёсткость. А об Иванове он говорил: “Умён, но сдержанно изнежен”.

Серёжу Черноспинкина уважали. Старая гвардия по старой памяти, а новые люди и молодёжь, — подражая этой самой старой гвардии.

Уважение это шло оттого, что Серёжа был неизменно прям и бесстрашен в выражении своего мнения или отношения к кому бы то ни было. Вежливости в обычном понимании этого слова от него нельзя было ожидать. Вертлявых и выкручивающихся он различал с первых же секунд и как бы складывал их на отдельную полку, для них предназначенную. Чем больше он пил, тем многочисленнее роились вокруг эти вертлявые и выкручивающиеся, но Серёжа никогда не становился с ними на одну ногу, а только словно доставал их с отведённой им полки и снова укладывал назад, когда отпадала необходимость в общении с ними.

Были, конечно, времена, когда существовал (подобно салону Гамлета) салон Черноспинкина, в который допускались только прошедшие строгий отбор. Этот салон, в сущности, Черноспинкина и погубил. Все лучшие слишком много пили и, приезжая в общежитие со всех концов страны, стремились попасть к Серёже. Он был по-своему (как-то строго, что пугало новичков) гостеприимен. Люди приезжали, пили по-чёрному несколько дней, затем покидали общагу и где-то там у себя отдыхали и трудились, а к Черноспинкину приезжали новые, и Черноспинкин никогда от пьянки не отдыхал…

В тот день, после того, как я разлил у стола по мутным стаканам чёрно-красное вино, мы присели на край сломанного дивана, причём я скрестил ноги по-турецки на полу, а Черноспинкин вытянул свои вперёд, облокотившись на Зою, как на подушку.