Руслан Белов: Кот в сапогах, модифицированный

Да, душа могла видеть, что вода холодная, а мыло пахнет ландышами.

Также она могла видеть слова, они виделись как сочетания незнакомых букв, видимо, потому что для душ слова ничего не значат.

Они нас мыли, а я понимал, что душа — это, прежде всего, глубокое зрение. Зрение, которое видит лишь значащее и вечное, как, например, запах ландыша.

Они нас мыли, и я понимал, что если бы мы с Наташей не умерли, то никогда бы не соединились в облаке любви.

Не соединились бы ковалентной, самой прочной связью, в единую молекулу

Мы бы разошлись по своим броуновским тропам, и этой нашей молекулы, важной части Вселенной — мы с Наташей чувствовали эту важность своими оголенными душами — не стало бы, и Вселенная отступила бы на один шаг в своем движении к совершенству. К Богу.

А так мы соединились, и стало лучше.

Меньше стало в мире зла, потому что мы перестали одно ненавидеть, другое не любить, а третье просто не видеть.

Помыв нас, нет, наши тела, люди ушли.

Некоторое время мы лежали одни, и руки наши соприкасались — мы это чувствовали зрением.

Нам было хорошо, хоть руки виделись холодными, потому что мы твердо знали, что проснулись утром, не дня, но вечной жизни, проснулись хорошо отдохнувшими, и впереди у нас лишь то, что будет приятно испытывать и преодолевать. И что ни вечера, ни ночи не будет, если мы, конечно, их не захотим ощутить, пройдя Вселенную из конца в конец, и поняв, что вечер вечной жизни, и ночь вечной жизни — всего лишь преддверие Другого.

Мы лежали, нет, наши тела лежали — так трудно привыкнуть смотреть на них со стороны, — и пришли другие тела.

Они измерили нас с помощью рулетки и удалились, видимо, заказывать гробы, — подумал я.

Их сменили другие.

Сначала они привели меня в порядок, то есть загримировали ссадины и раны на голове и груди.

Затем постригли нас и умастили тела приятно пахнувшими веществами, видимо, чтобы приостановить разложение плоти.

Потом явились люди с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане.

Мы поняли, что нас оденут и положат потом в гробы, и закопают их так глубоко, что мы не сможем видеть своих тел, теряющих свежесть, а потом и того, что от них останется, то есть телесного остова — остова, который не дает живой плоти правдиво расплыться по земле, а искусственно возвышает ее над ней, матерью всего.

Моя душа попыталась узреть себя не видящей своего тела, и увидела всю Вселенную, каждую ее область, увидела и поняла, что видение телесной оболочки так же стеснительно, как и обладание ею. И не только стеснительно, но и в какой-то степени лживо, потому что зрение видело и тело Натальи, тело Натальи, лежавшее отдельно от меня, хотя наши души уже давно существовали в единой молекуле, скрепленной Святым Духом, как электронным облаком скрепляются ядерные атомы.

Люди, пришедшие с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане, переодели нас, и мы поняли, что наши тела хотят повенчать и похоронить потом в свадебных нарядах, повенчать и похоронить по настоянию Володи.

Меня нарядили в темный костюм-тройку, лаковые ботинки, Наталью — в подвенечное платье, очень красивое, с длинным шлейфом — он спадал, пенясь белой рекой, на пол.

Увидев это, моя душа вспомнила песню Булата Окуджавы: «Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных, белым флагом спадает на пол простыня», и мне стало немножко грустно. Но иногда ведь надо погрустить, правда? Ведь жизнь без грусти, в том числе и загробная, становиться приторной, а потом и вовсе рельефно неразличимой.

Потом нас положили в гробы, и тела наши разлучились навсегда, так я подумал.

Гробы поставили на никелированные тележки и увезли ногами вперед. Первой увезли Наталью. Потом меня. Я с нежной грустью оставлял место, в котором прошли лучшие часы моей земной жизни. Место, в котором я соединился с лучшей девушкой на свете, и даже не с лучшей девушкой на свете, а со смыслом существования, не только моим, но и вообще смыслом, потому что общий смысл существования, определяется единственно личным — моим, вашим, их смыслами существования. Если бы я понимал это живым…

…Я уходил медленно, можно сказать, торжественно: сначала ушли ноги, потом тело, потом я перестал что-либо чувствовать или видеть.

Я ошибся, решив, что больше не встречусь с Натальей. Бог вознаградил меня за поступок, аналогичный поступку Ромео, и я увидел себя рядом с ней, невозможно красивой в подвенечном белом платье.