Том Шарп - Сага о Щупсах

Поскольку Эсмондовы непристойные каракули на стене туалета не возымели хоть сколько-нибудь продолженного действия на прискорбно слащавые чувства матери к нему, которые она так часто выражала публично и многословно, Эсмонд почувствовал себя несколько счастливее, осознав, что в этом мире понимание сути вещей практически необязательно, если вообще возможно.

Таким образом, выбирая между сокрушительной любовью матери и чувствами, которые эта любовь в нем вызывала, и отцовскими жесткими неизменными представлениями примерно обо всем, Эсмонд Ушли замыслил походить на отца. Мышление — процесс семье Ушли неведомый, и замысел Эсмонда был обречен на неудачу.

Хорэс Ушли в последнее время испытывал некоторую симпатию к сыну: мальчишка, благодаря которому можно было утихомирить столь говорливую жену, даже если для этого требуются непристойные картинки в туалете первого этажа и расходы на штукатурку и ремонт, не так уж и плох.

Он даже простил сыну чудовищный барабанный грохот. В конце концов, из-за него Хорэсу приходилось покидать дом гораздо раньше и таким образом избегать пробок, а также он давал совершенно легитимный повод возвращаться поздно, предварительно укрепив дух парой больших виски в местном пабе «Виселица и гусь». Если вдуматься, то и столкновение Веры с инспектором по шумовой экологии и угроза наказания тоже пошли на пользу. У Веры поубавилось авторитарности, а скандал с прорастающей в туалете «штучкой» и рассказы миссис Люмбагоу о происшествии усилили этот эффект.

Иными словами, Хорэс Ушли зауважал разрушительные дарования Эсмонда, нехарактерные для его пугливой натуры. Его прежнее отвращение к юноше, из которого мог вырасти, как ни крути, его робкий двойник, сменилось теплотой к сыну, и появилось глубокое восхищение его характером.

Но когда эти молодые побеги протестности увяли и перерожденный Эсмонд принялся походить на отца, от влюбленности мистера Ушли в сына не осталось и следа.

Быть Хорэсом Ушли уже само по себе скверно, и наблюдение себя в зеркале за бритьем Хорэс Ушли всегда переживал с унынием. Но, поднимая за завтраком голову от тарелки с кашей и видя юную версию себя самого, жуткую копию, которая повторяет все его движения и даже кашу ест в той же манере и с той же неохотою, — Вера считала, что каша есть самая полезная для сердца пища, — Хорэс тем более не находил покоя.

Самочувствию мистера Ушли эти наблюдения тоже не содействовали. Здоровым тело Хорэса Ушли не было никогда, и сейчас оно реагировало на зеркальную копию юного себя, на заре ее мужания, — мужания, какое можно ожидать от банковского управляющего из Кройдона, что изо всех сил стремится, как ни парадоксально, к преждевременной старости, словно пытаясь избегнуть мучений нежелательного узнавания.

В свои сорок пять Хорэс Ушли выглядел на шестьдесят, а год спустя он уже тянул на все шестьдесят пять: менеджер из Лоулендской штаб-квартиры банка, приезжавший с визитом в Кройдонское отделение, поинтересовался, что Хорэс собирается делать на будущий год, когда выйдет на пенсию. В тот вечер мистер Ушли вернулся из «Виселицы и гуся» с шестью двойными скотчами внутри вместо обычных двух.

— Конечно, я пьян, — ответил он с некоторым трудом на упреки жены. — Ты бы тоже напилась, если б увидела себя моими глазами.

Миссис Ушли закономерно пришла в ярость.

— Не смей так со мной разговаривать! — завопила она. — Ты женился на мне, как ни крути, и я не виновата, что теперь не так хороша, как была в молодости.

— Это правда, — сказал Хорэс, но призадумался над аргументом. Он никогда не считал ее красивой, поэтому не понимал, с чего она подняла эту тему. Но прежде, чем он успел разобраться и отыскал табурет, чтобы на него плюхнуться, супруга продолжила разговор.

— На себя бы посмотрел, — заявила она.

Хорэс уставился на нее и попытался сфокусироваться. Вера явно стояла перед ним в двух экземплярах.

— Я все время на себя смотрю, — пробормотал он, нащупывая табурет. — Это невыносимо. Отвратительно. Некуда деваться от этого. Я… он все время перед глазами. Все, черт бы его подрал, время.

Тут пришел Верин черед пялиться. Она не умела обращаться с пьяными и никогда не видела Хорэса настолько наклюкавшимся. Он пришел домой в этом жутком состоянии, оскорбил ее, свалился на табурет и принялся говорить о себе в третьем лице — все это выходило за грань простого опьянения. На мгновение ей показалось, что здесь дело глубже, возможно — маразм, но тут до нее долетел, а вернее сказать, ее обдал дух виски: Хорэс, посеревший лицом, поднялся на ноги.