Фарид Нагим - TANGER

На сияющем лаке паркета оставались прозрачные следы ступней.

Было особенно приятно не смущаться и не скрывать перед ним своего тела, знать, что оно несет в себе мучение и сладость для него.

— Доброе утро.

Он молча кивнул.

— Я хорошо выспался здесь.

Он снова кивнул.

— Кашу овсяную сварил, — еле слышно сказал он.

— О, хорошо.

— А потом еще и рис отварил, вдруг ты не захочешь кашу?

— Нормально, мне нравится каша.

Я увидел в небе шарик, посмотрел вниз — по аллее шли две женщины, пожилая и молодая, а в середине мальчуган. Он тер кулаком глаз, до меня донесся его плач. Пожилая толкнула молодую в плечо. Услышал смех молодой женщины, извиняющийся и в то же время насмешливый. Шарик высоко поднялся в небо, выше ласточек. От того, что долго смотрел на него, показалось, шарик взмахнул крыльями. Облака нежные, тонко белые.

— Шарик улетел.

Он промолчал.

Потом я мылся. С восторгом мыл свое тело в этой просторной ванной комнате, пахнущей летом, и с новой силой чувствовал в себе мужское.

Он заново разогрел кашу. Я сидел, ждал.

— Все болит, — тихо проговорил он, сел и сжал ладони меж колен. — Даже там, где сказать нельзя.

— А вы что, не будете есть?

— Что? А-а… нет, ты ешь, я уже перекусил… ешь…

— Вкусная каша. Овсянка же полезна, это настоящая клетчатка, она прочищает желудок от шлаков. Мне кто-то говорил, что ел ее по утрам и от гастрита вылечился.

— Тебе надо ложку оливкового масла выпить, оно полезное, бактерицидное даже, — сказал он. — Все болит, как будто разорвал…

Потом он лег отдохнуть и заснул. Я посмотрел телевизор, все передачи казались необычайно глупыми и ненужными людям. Вышел на жарко нагретый маленький балкон и закурил. Солнце лакировало стену и окна. Смотрел вниз на трамваи и людей с чувством превосходства и насмешки.

Вечером пошли погулять в парк Покровское-Стрешнево. На прудах купались люди. Было много собак.

Он молчал и вздыхал. Потом сорвал травинку и смотрел на нее.

— Удивительно, конечно.

Я смотрел на собаку с ее треугольной, словно бы механической мордой, с механическими глазками, с угадывающимися страшными зубами.

— Это самая страшная собака, — сказал я. — Питбультерьер. Собака новых русских. У нее сила сжатия челюстей двадцать атмосфер. Представляете? Она может перекусить руку взрослому мужчине.

— Боже мой, — громко вздохнул он, хотел сказать что-то еще и промолчал, а потом спохватился. — Да, я не расслышал, ты про новых русских говорил?

Я посматривал на купающихся и загорающих женщин, на их красиво и туго перетянутые купальниками тела. Прислушивался к себе. Как смешны женщины. Как смешно это их холодное равнодушие.

— А это доберман, она была полицейской собакой в дореволюционной Рос…

— Как удивительно, боже.

— …сии, да. У нее очень острые зубы. Ей дают в зубы толстый журнал, а потом дергают, и ее зубы рвут журнал на полосы, представляете?

— Боже мой, как удивительна жизнь.

— Да-а, удивительно. Что?

— Ничего.

— Я думал, ты что-то спросил, Анвар.

Ночью, когда я ткнулся туда, он вскрикнул.

— Ты мне там всю губу разорвал, — сказал он и выругался, это у него получалось смешно и жалостно.

Я понял уже, что он ругается непроизвольно, от смущения. Но меня все равно коробило это.

— Давайте вот так тогда…

— Да-да, сейчас принесу.

У него дрожали руки, и он залил маслом паркет. Долго и увлеченно затирал, а потом замер, не зная, что делать дальше. Я притянул его к себе.

— Нет, я не могу… он в тебе? Я как будто тебя насилую, он там или нет?

Я чувствовал его в себе, и было такое холодное ощущение, как будто хочешь в туалет.

— Нет, я лучше не буду, блядь на хуй… он в тебе?

— Да-да, во мне.

«Смешно… ноги устают… руками держи под коленкой. Значит, у женщин они тоже устают?»

И вдруг я услышал голос своего отца. От боли я вскрикнул и в своем голосе узнал его интонации, как если бы это он лежал, задрав ноги, на диване в чужой квартире в год 850-летия Москвы, а Суходолов резко и недоуменно вошел бы в него.

«Удивительно, эта интонация была у него в голосе, когда он кричал на корову, которая не хотела идти в сарай, на глупых баранов или на собаку, которая вдруг погналась за петухом».

И я увидел, как он замер на нашем заднем дворе, в фуфайке и кирзовых сапогах.

«Устают ноги… У меня золотистые длинные волосы, у меня полная, колыхающаяся в такт движениям грудь, выпуклая пушистая задница, вот такие бедра и тонкая талия — очень крутой переход, мне хорошо, да. Нет, он точно не кончит, он потом захочет… ох ты, как глубоко… чтобы и я его тоже».