Фарид Нагим - TANGER

Утром было такое чувство, что он проснулся вместе со мной или даже раньше. Смешно было убирать с себя ее руки и ногу, будто за ночь от меня отпочковался странный отросток. Она не отпустила меня и снова нажала эту странную кнопку на нем. Она улыбалась в полусне, а я двигался, зато брюшной пресс подкачаю.

— Зубную пасту забыл купить! — вдруг кончил и одновременно вспомнил я.

Она засмеялась.

— Смешно… всегда так…

— Не знаю, это у вас, мужчин, наверное, всегда так?

Я радовался, что уйду мыться и останусь в ванной один. Но она постучалась в дверь, я открыл.

Смущаясь и будто бы обижаясь, она показывала синяки и кровоподтеки на своем теле.

— Когда моешься после этого, — сказала она со значением под струей душа, — то саднит натертые коленки и локти…

И я вдруг вспомнил такие же Аселькины слова, даже ее интонацию услышал.

— О чем ты думаешь, Анвар?

— Так, ни о чем.

— Нет, ты о чем-то подумал.

— О тебе… Марусь, мне иногда кажется, что ты можешь завязать его на мне бантиком и сделать подарок самой себе.

— Что? — испуганно нахмурилась она.

— Ты так двигаешься сверху, что можешь завязать его бантиком! — я со смехом показывал на свой член.

— А-а, — поняла она и шутливо-обиженно добавила: — Приличный человек после этого предлагает девушке жениться.

— Знаешь, Марусь… Я когда-то из одного только чувства приличия женился. И что из этого вышло — и ей и себе жизнь испортил.

— Да-да, — с серьезным видом кивала она головой. — Смотри, Анвар, у тебя растяжки здесь, как после беременности бывает.

— Ладно… Давай лучше кофе с мадерой выпьем!

— Ты хочешь напиться, Анвар?

— Нет, просто для вкуса.

— У тебя какая-то тревога в глазах, блеск такой трогательный…

Было сыро, и когда мы шли за водой на источник, снова видели много дождевых червей.

— Червь кольчатый, — сказала она. — Гермафродит, откладывает яйца в коконы.

— Ничего себе! Точно?!

— Да, я же биолог по образованию.

— Это удивительно!

Оставили баллоны с водой и лежали в траве на откосе, смотрели на серые облака. Лицо уставало от рассеянного солнца и фальшивой улыбки. Она кинула палку, и Кен просто побежал, не прослеживая траекторию ее полета. Он бежал так, будто был в большой обуви.

— Поедем с тобой летом в Крым?

— К твоему знакомому писателю?

— И к нему тоже.

— А сколько ему лет?

— Почему он тебя так интересует, Марусь?

— Интересует? Нет, просто переклинило. Ищи, Кен, ищи.

Кен оборачивался на нее.

— Кена возьмем с собой, если он не будет ко мне приставать.

— Он будет приставать к твоему писателю.

Кен повернул на меня свою морду, еле видную в высокой траве. Он не мог найти палку.

— Да-да, поедем, — кивала она и щурилась на солнце. — Потерял, Кен?

Он прибежал без палки и скулил, словно это мы были виноваты. Она взяла другую палочку, взмахнула рукой, но не кинула ее, а Кен убежал, подбрасывая набок зад. Поискал и обернулся. Она кинула палку.

— Кажется, что слышно шум прибоя. А почему бы нам действительно втроем не поехать в Крым?

Она слушала меня и щурилась на солнце.

— Молодец, Кен.

Он принес палку и ждал, когда она снова ее кинет.

— Смотри, какие облака, — сказала она, кидая палку. — Низко так, кажется, черный дяденька выйдет из-за угла.

— Да, точно.

Кен принес палку. Она вздохнула и кинула её.

— Здесь облака кажутся низкими, потому что нет высотных домов.

— Да, точно.

Кен добросовестно принес палку и ждал. Она засмеялась.

Возвращались усталые. Я снова хотел сказать о Крыме и промолчал.

Она повернулась ко мне и так глянула, будто хотела, чтобы я сознался в чем-то, и промолчала.

— Марусь, у тебя тоже такой блеск глаз — сиротливый…

Легли спать все втроем и проспали до самой ночи.

— Давай гулять, как ряженые, — сказал я.

— Ура, давай, — сказала она, и что-то еще сказала и засмеялась.

Я вздрогнул, услышав звонкую мелодию ее голоса. Мы разделись догола, и я надел старый драный тулуп, а она — мою дубленку, которая была ей велика. Ярко горел свет.

— …….! — говорила и говорила она.

А я разглядел ее лицо. Оно неузнаваемо изменилось, как-то опростилось.

Её лицо, казавшееся мне еврейским, неопределенным, ускользающим, с этим взрослым, городским знанием жизни в глазах, вдруг стало лицом наивной деревенской девчонки, со счастливо блистающими глазами. Я почувствовал, что знал ее очень давно, когда ее сотворил бог для меня, а потом забыл и вот сейчас в эту секунду узнал. Я знал, что такое у нее будет лицо, когда она, в халате, будет ждать меня с работы и переживать, а потом будет рассказывать мне о событиях своего дня, будет жаловаться на кого-нибудь, а потом будет любить меня так, как это у нее одной получается. Удивительной красотой сияло ее лицо, а она даже и не знала об этом.