Федор Полканов - Рабочая гипотеза.

Тарзана привязали, распяв на станке, и он начал кричать, как только увидел шприц.

– Ведешь себя, браток, точно дама-истеричка!

Не так уж все страшно. Прикинь-ка, каково Лешему: там к тому же еще и лучи.

Тарзан, конечно, не может понять, что ему говорят, но тихий и ласковый человеческий голос животных всегда успокаивает. «Лекцию» пришлось читать добрых пятнадцать минут, и только после того, как губы Тарзана вытянулись в трубочку, взяли из рук лаборанта кусочек яблока, Степан с великою осторожностью ввел в вену иглу. Тарзан дернулся, но тут же почти успокоился. Михайлов с облегчением вздохнул. Однако рано он радовался: ровно через минуту у обезьяны начались судороги. Тарзан забился, точно в эпилепсии, а еще через минуту стало ясно, что опыт Лихова получил черный шар, необычайно веский, ибо если и без лучей погибло животное, то что же будет в группе с лучами?

Только минут через сорок Степан заставил себя продолжать. Теперь на столе появился Щегол. Он был спокоен, даже не вздрогнул, когда вошла в тело игла, да и потом только и смотрел, как бы не прозевать свой кусок яблока. Третья обезьяна на яблоко не смотрела, но чуть ли не сама протянула лапу: нате, колите, все равно этого не избежать. А четвертый зверек, подобно Тарзану, бился в припадке, однако минуты через три пришел в себя и через двадцать минут как ни в чем не бывало прыгал по клетке.

Вечером Степан позвонил Лихову, но того не оказалось дома. Нужно было хоть с кем-то посоветоваться, и он позвонил Громову.

– Дохнут от «Ли»? М-да… Насколько я знаю, снижать дозу защитного средства нельзя, не так ли?

– Так. Это доказано неопровержимо.

– В таком случае трудно что-либо посоветовать. Особенно с ходу… Медик, разумеется, стал бы вводить «Ли» под наркозом. Но мы не медики, и опыт должен быть чистым. Якову Викторовичу я сегодня же позвоню, передам все. Хочешь знать мое мнение? Честное? Вот оно: эксперимент стоило бы прекратить. Ваш препарат явно не доработан… Но кончать нельзя, слишком велики затраты, – это я тоже понимаю.

По дороге в гостиницу Степан думал: «Вводить «Ли» под наркозом?» Конечно же, Громов прав! Но это дело дальнейшее. Сейчас же, как это ни трудно, нужно тянуть до конца. Думал, а у самого не выходил из головы Тарзан, ужас в обезьяньих глазах, предсмертные конвульсии волосатого тельца.

А в гостинице его ждали письма. В одном письме его утешали: что уж так-то переживать из-за обезьян? Опыт необходим – стоит ли волноваться? Ведь не терзался, вероятно, Степан на Орловско-Курской дуге, где орудие под его командой превратило в металлолом танк, которым управляли не обезьяны… Степан бросил письмо, не дочитав. Как не могут понять, что утешения такого порядка – вовсе не утешения? Громов, хранящий в ящике стола чуть ли не десяток боевых наград, такое никогда не напишет…

Пушка Лихова и выстрелила и не выстрелила: в группе с облучением и защитой выжили две обезьяны, в то время как в облученном контроле погибли все, однако было две смерти от «Ли» без лучей, и этот «выстрел по своим» сводил на нет положительные стороны эксперимента.

Страшнее всех погибал Фердинанд. Балуй и Славный, обезьянки, которым «Ли» принес пользу, к концу опыта Степана возненавидели: они не могли понять, что злоключения их вызваны лучами, и все беды свои сваливали на Степана, связывали с блестящими штуками, которыми тот колол их и резал. Фердинанд погибал от лучей. Разумеется, он тоже не понимал, отчего болен, но по-иному, чем Балуй, воспринимал посещения Степана: в последние дни тот кормил Фердинанда и поил, укрывал одеяльцем. И Фердинанд его полюбил. В результате, как ни гнал Степан от себя мысль, она появлялась вновь и вновь: Фердинанд смотрит на него так же, как смотрела в последние дни свои Валя на Леонида: «Нет, не того боюсь, что умру, а того, что, умерев, больше тебя не увижу…» Так же точно смотрел в сорок втором Алеша Морев. Ему разворотило осколком грудную клетку, но он ухитрился умирать в полном сознании. «Оказывается, это не так уж страшно… Страшнее другое: как вы-то, ребята, выстоите?» – вот что, казалось, говорили его глаза.

В этот день Степан напросился в гости к сотруднику питомника, у которого дома был рояль. Весь вечер играл, хозяевам надоел даже. Надо было отвлечься.

– Когда кто-нибудь болеет, шеф воспринимает это как личное оскорбление, – говорит Елизавета, и Леонид находит сказанному подтверждения.

По городу гуляет грипп, не сильный, но и не слабый, эпидемия как эпидемия. Лаборатории везет, у соседей больных больше, однако Иван Иванович сумрачен: по шести темам вынужденные задержки. Но вот грипп начинает стихать, и все-таки одна сотрудница, все время крепившаяся, заболевает.