Юрий Красавин - После полуночи

— Освященный, а не озаренный, — поправил я его. — И не любовью, а кровью. Вы обезглавлены, полководец, поэтому плохо запоминаете мои стихи, коверкаете их. Это ваша горячая кровь остывает на ложе. Святости в ней нет, но вы жизнью заплатили за свою военную дерзость, и кровь ваша жертвенна. Таков смысл.

Он послушно поправился:

В разговор со мной он не вступал, ни о чем не просил, был очень взволнован, судя по дыханию и патетике в голосе; его последний зов к Юдифи, замирая, утонул в телефонных шумах. Может, он читал для кого-то, а не для меня? И это я некстати оказался нарушителем его телефонного общения с кем-то? Но не странно ли, что я, автор, услышал свои собственные стихи при таких обстоятельствах? Или это подстроено? То есть кто-то пошутил надо мной?

Я пожал плечами и в некоторой растерянности покинул кабинку, вышел на улицу.

Один сведущий человек говорил мне, что в нашем городе и районе тридцать семь штатных сотрудников федеральной службы безопасности — это полные сил, молодые, образованные ребята, оснащенные самой хитрой техникой. Делать им совершенно нечего, потому что иностранных шпионов в Новой Корчеве не водится и тем более уж никто не замышляет государственного переворота. Ну и сидит, небось, этакий серьезный юморист возле подслушивающего устройства, попивает коньячок и развлекает себя: вот засек, что я отправился на телефонную станцию, подключился в нужный момент к разговору и почитал стихи, чтоб озадачить. Впрочем, может быть, служба госбезопасности тут ни при чем; просто местный Кулибин сочинил из старых карбюраторов да трансформаторов приставку к домашнему телефону, которая позволяет ему вот так шалить в меру своих интеллектуальных способностей.

Но в общем-то я был польщен: кому-то явно понравились мои стихи. Этот кто-то, вполне возможно, читал их наизусть. Вот только откуда он их взял? Наверно, один из листов черновика перекочевал с моего письменного стола в корзину, оттуда в мусоропровод, а далее движение его загадочно.

А еще меня озадачивало в том телефонном голосе: произношение какое-то странное — как у человека, который вот-вот, совсем недавно научился говорить по-русски и дивится тому, сам себя слушая. Или, например, он лишился дара речи, и вдруг речевые способности к нему вернулись, хотя и не в полной мере.

В общем, чертовщина какая-то… И вообще не везет: до Москвы я не дозвонился, придется идти домой ни с чем, а дождь меня мочит, и ветер за уши треплет… Упрямство мое иногда озадачивает меня самого: я решил все-таки дозвониться.

На телефонной станции почему-то оказалось многолюдно, несмотря на поздний час. А я-то рассчитывал на свободную кабинку. Увы, она была занята женщиной, кричавшей так, что слышно было не только в тесном помещении, но и на улице:

— Сынок, почему ты не написал ничего? Ну, как же, сынок! Так нельзя.

— Жди, напишет… — отзывались те, что сидели тут. — Держи карман шире. Больно мы сыновьям-то нужны!

— Сынок! Ты мне уж третью ночь голый снишься. А уж это примета не к добру. Ты не заболел?

— Голый — это к переезду на ново место, — обсуждали ожидающие, — а вовсе не к болезни.

— Нет, к покупкам!

— Сынок, а деньги получил? — кричала женщина в кабинке.

— А что же ты не сообщил? Ну, хоть бы бросил открыточку: получил, мол.

А в зале:

— Главное — деньги, а писать не обязательно.

— Сыночек, а Таня где? С тобой рядом? Здравствуй, Танюша!

Последовал разговор с Таней о снах и о том, что бы это значило.

— Денег еще послать, Танюша?

— Посылай, — добродушно и охотно советовали в зале. — Лишние не будут. Им сколько хошь пошли. — Как он у тебя, не пьет? Только пиво, да? Ты держи мужа в руках. Поняла?

Далее было о том, что вот промочила ноги, идя сюда, что вчера купила две утки, но обе тощие…

— Из Ярославля пешком шли, — переговаривались в зале. — Небось, похудеешь.

…и о том, что подвальчик на даче залило, а там картошка; что купила половину поросячьей головы на студень; что в подъезде пахнет кошками… Поток информации не прекращался и не было признаков, что он скоро иссякнет.