Братья Шаргородские: Молочник Розенкранц

На следующий день с утра в театре началась борьба за роли — так в диких странах борются за президентское кресло. На роль Голды претендовало восемь человек, причем двое мужчин, которые, как оказалось, давно ощущали в себе женское начало.

— Произошла роковая ошибка, — сообщил Дранов, — мы должны были появиться на свет женщинами. На каком-то этапе произошел сбой. Если надо — мы ляжем на операционный стол.

За роль Тевье боролись только мужчины — правда, кроме двух евреев — они стояли в стороне и печально наблюдали за схваткой.

— У них широкие русские души, — усмехнулся Зингер, — но что они понимают в наших еврейских? Тевье живет во мне — я чувствую каждое его движение, его взгляд, его боли и радости.

— Если бы я родился в то время — я бы был им, — сказал Листов. — К тому же я обожаю молоко.

— Мы оба вылитые Тевье, — согласился Зингер, — но играть его будут они…

А поздно ночью Листов постучался в квартиру Кнута.

Адольф вышел заспанный, в халате.

— В чем дело? — спросил он.

— Я пришел к вам как еврей к еврею, — объяснил Листов.

— Вы не могли придти ко мне как еврей к еврею днем? — уточнил Кнут.

— Днем было бы поздно, — объяснил Листов. — Мою роль мог бы уже получить один из этих бандитов.

— Вы же знаете, — произнес раздраженно Адольф, — я уже объяснял. Я не могу дать в этом спектакле еврею роль.

— Но какой же я еврей, — запричитал Листов, — вы только взгляните на меня! Перестаньте зевать — и взгляните!

— Я уже взглянул несколько лет тому назад. Если не вы, то кто же тогда еврей?

— Я — Листов, — строго сказал Листов, — я — Михаил! Прошу меня не путать…

— Фарс будем разыгрывать днем, — оборвал его Кнут.

Михаил сник.

— Я играл армян, таджиков, грузин, немцев — и ни одного еврея. Я, может, и артистом стал лишь для того, чтобы собратьев играть.

— Тогда вы им стали не в той стране, — заметил Кнут.

И вы знаете, что он ему ответил?

— Я тоже давно уже об этом думаю, — сказал Листов, — и я, пожалуй, таки поеду в ту сторону. Не затягивая.

— Вы хотите сорвать нам спектакль, — подытожил Адольф.

— Вы преувеличиваете, Ариэль, — вставил Поляков.

— Я вам не говорил — у меня тяга к гиперболе… Короче, они договорились, что после гастролей Адольф отвалит Листову солидную сумму и тот махнет в Израиль искать собратьев…

А борьба за роль Тевье меж тем продолжалась. Она шла несколько дней, в финал вышли Бугаев с Курдюмовым, они дрались физически, обвиняя друг друга в антисемитизме.

— Кто неделю тому назад кричал «жидовская морда?» — вопрошал Курдюмов, давая поджопник Бугаеву.

— Сраный интеллигент, — отвечал Бугаев и, изловчившись, посылал Курдюмова в нокаут. — Вы не кричите, вы думаете! Но то, что вы думаете, я никогда в жизни не смог бы произнести!

Силы претендентов были равны, и борьба за роль Тевье могла бы затянуться надолго, если бы однажды в театре не появился сияющий Бугаев с какой-то бумажкой в руке.

Он ей размахивал как знаменем перед решающей атакой.

— Вот оно, откуда твое сраное благородство, — орал Бугаев, — от бабушки!

Курдюмов побледнел. Бугаев продолжал размахивать бумажкой.

— Вот она — твоя Лея-Рейзл из аристократического рода! Не могли бы вы нам напомнить, ваше высочество, кем она была — принцессой, княжной? — Бугаев саркастически рассмеялся. — Княжна Лея-Рейзл Бухбиндер!..

Курдюмов плакал, как ребенок, Кнут пожалел его и тут же предложил другую роль.

— Будете играть мужа Хавы, — сказал он, — писаря Федьку Галагана.

— Странное какое-то имя для еврея, — удивился Курдюмов. — Да и фамилия тоже.

— Он — русский, — пояснил Адольф. — Одна из дочерей Тевье вышла замуж за русского.

Но Курдюмова вдруг заклинило. Поговаривали, что в детстве он перенес психическую травму.

— Хочу играть еврея! — потребовал он. — Или дадите мне еврея — или ухожу из театра!

Возможно, он надеялся, что за еврея в его карман потечет больше валюты, чем за русского.

— Не артачьтесь, — попросил Кнут. — Федька — вылитый вы, верзила с копной волос на голове. К тому же он очень похож на Горького.

Сходство с великим пролетарским писателем несколько успокоило Курдюмова.

— Ладно, — согласился он, — так и быть, сыграю вашего Федьку-Горького.

И тут же стал окать и прихрамывать.

— А хромать-то зачем? — удивился Кнут.

— Возможно, вы не знаете, — объяснил вновьиспеченный Федька, — но Горький после попытки самоубийства начал хромать на левую ногу.

Адольф действительно ничего об этом не знал, но хромать разрешил.