Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

– До чего дошло разложение, – сострил я, – снаружи Пушкин, а внутри Нордин, – однако хозяйка не пожелала принять этот легкомысленный тон.

И блокнот со стихами, и запущенность ее квартиры, и жреческое выражение лица, с которым она говорила о Нордине, машинально поправляя под халатом какую-то женскую сбрую, – все это выглядело кем-то разыгрываемой мучительно бестактной комедией. Мне почему-то казалось, что если я всерьез возьмусь за этот блокнот, то окончательно подтвержу давно уже грызущее меня опасение, что я такой же дурак, как и она.

Я начал отпираться – плохо, мол, разбираю ее почерк, поэтому стихов не оценю, при случае ознакомлюсь по книге, но она с непонятным торжеством продекламировала, вероятно полагая, что отвечает на мои слова:

– Почетней быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой.

Мне вообще в последнее время кажется, что она беседует не с нами, а с какими-то призраками, зато беспрестанно над ними торжествуя.

Пришлось читать про сладость греха, про то, что микрокосм тождествен макрокосму и, следовательно, каждый может, если постарается, извлечь из себя Древнюю Элладу или, если угодно, Вавилон; про то, что роль поэта в обществе – быть Предчувствием Чего-то; про стремление высоких душ к чему-то такому, чего нет и быть не может, про порыв к Запредельному и Вечному из темницы Времени и Плоти; поэт каялся, что изменил своей Вечной Невесте – Смерти ради земной Жены и изменил Жречеству ради земной Поэзии, – он Дух, не нашедший достойной его Плоти. Да еще чуть не каждое слово кавычками, подчеркиваниями, заглавными буквами взывало, чтобы его не понимали буквально – оно лишь бледный намек на Несказанное – для другого наш язык слишком беден.

Попадалось, впрочем, и довольно много кентавров, фавнов и прочей фауны, а также гибких тел, в алчбе сплетавшихся подобно змеям в ядовитых дурманящих испарениях орхидей (хоть бы одним глазком глянуть, что за орхидеи за такие!) и криптомерий. Я случайно знал, что криптомерия не цветок, а дерево, но хозяйка блокнота поразилась моей тупости:

– Да ведь это же поэзия, а не ботаника!

Словом, стыд и срам – ведь всем известно, что здравомыслие исключает поэтическое восприятие мира. Кстати, впоследствии выяснилось, что блокнотная подборка отражала скорее вкусы составительницы, чем итоги творчества Нордина.

И сейчас, в областном краеведческом музее мне смутно припомнилось, что Нордин вроде бы именно в этом городе и окончил свой земной путь.

В нашей команде, кроме меня, о Нордине слышали еще двое: кожаный пиджак, разумеется, и полная литераторша, чье лицо выражало радостное приятие мира и вдобавок готовность на всякую чужую радость откликнуться удвоенной.

Оказалось, что Нордину удалось открыть поэзию здешних домишек, палисадничков и переулочков, чьи названия, к сожалению, сохранились лишь в его строчках. Каждое новое название полная литераторша встречала возгласом «Как интересно!» или «Надо же, а я не знала!» – и Иветта понемногу начала замечать нас.

Я, кстати, после этого тоже стал смотреть на город другими глазами, и не только потому, что обнаружил на нем типографский знак качества, – еще в детстве я терпеть не мог сала, за исключением тех случаев, когда доводилось в течение минуты понаблюдать, как его уплетает дедушка. Восприятие чужими глазами – одна из основ эстетического чувства.

Строчек Нордина – с никак не ожиданными по мастерству зарисовками, – в которых упоминались разные городские уголки, оказалось столько, что кожаный пиджак, бегло глянув на меня, спросил вкрадчиво:

– Может быть, нам прямо и перейти к экскурсии по Нордину?

– Пожалуйста, если вам хочется, – обрадовалась Иветта с такой непринужденностью, что я на миг перестал понимать, кто из них кого разыгрывает. – У нас все равно в плане стоит посещение дома-музея Нордина, но, вы знаете, так приятно, когда попадется интересующаяся группа, а то бывает…

Она говорила настолько от души, что я в первый раз подумал, что здесь, может быть, гораздо меньше позы, чем мне казалось. Интересующаяся группа отозвалась неясным ропотом, одна из теток с авоськами что-то предостерегающе шепнула другой. «К открытию как раз успеем», – ответила та.

– Вот как, Нордин уже стал доммузеевладельцем? – с блудливой улыбкой, словно о чем-то пикантном, спросил кожаный пиджак.

– Да, – счастливо ответила Иветта. – Правда, пришлось побороться. Видите ли, в его доме был детский сад, потом нужно было восстанавливать обстановку, на все нужны средства… И потом, – голос ее дрогнул, – вы представляете, нашлись люди, которые были против открытия музея Нордину! – Она словно сама себе не верила. – Но… – голос ее снова потеплел, – Сергей Терентьевич Доронин помог.