Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

Так и не дождавшись слез, она пошла умылась, выглянув сначала, нет ли отца в коридоре. Из холодного крана почему-то полилась теплая вода, и она подумала с горькой улыбкой: «Неужели я охладела до такой степени?» Потом заглянула к нему, а то он что-то притих. Отец сидел задумавшись, боком к столу, сложив руки на коленях. Лицо у него было, как у старика с рембрандтовского портрета: кроткое горестное напряжение, покорное беспокойство. Она не могла долго смотреть на этот портрет, все думала: неужели и в старости то же? А однажды догадалась: все это давно ушло – и горесть, и беспокойство, осталось лишь привычное выражение – как маска. Надо только подождать, скоро наступит безразличие. Если нет покоя, пусть придет хотя бы тупость. И у отца, она знала, на душе сейчас не было ничего, только пустота.

Но это дела не меняло. На такое лицо все равно невозможно смотреть, если даже это форма без содержания, а так ли это – еще вопрос. Но она бы не выдержала, если бы при ней избивали даже манекен. «Что же я делаю, сволочь!» – мелькнуло в голове, и она позвала его игривым насморочным голосом:

– Папочка! Ку-ку! – шутка как раз для него.

Он поднял глаза и просиял, как младенец, сияние разбежалось по лицу, начиная от глаз.

– Ну как? – радостно, но не без опаски спросил он и, видно, тут же пожалел, что спросил: такой вопрос мог привести к новому эксцессу.

Она улыбнулась и бодро подняла вверх большой палец. Он успокоился и, секунду помешкав, сообщил ей, как радостное известие:

– Знаешь, ты была права. Это был не Блок, а Бобрищев-Пушкин.

«Здравствуй, Слава! Извини за долгое молчание: некогда было, как бывает всегда, когда лень за что-то. Эту истину ты внушил мне еще в те времена, когда был не просто моим старшим братом, то есть субъектом, несколькими годами меня постарше и находящимся со мной в определенном отношении родства, а Старшим Братом в том значении, какое любят придавать этим словам авторы книг о подростках. Но сейчас наши ушли смотреть по телевизору хоккей (я все-таки держусь и телевизора не покупаю, хотя теща не раз намекала на мою отсталость), сижу один – все условия налицо.

Жизнь у нас идет размеренно: в будни бросаю на каменистую почву нашего поселка семена разумного, доброго, а также, разумеется, и вечного – ходовых сортов (в основном идет «теорема Пифагора» и «квадратный трехчлен»), почерпнутых из обветшавших мешков алгебры и геометрии (впрочем, занимаюсь также популяризацией, или вульгаризацией, что часто одно и тоже, некоторых научных идей, имевших хождение в мое время – лет десять назад). Всю неделю пачкаемся, а по субботам ходим в баню, как на исповедь.

Кстати, у нас построили совершенно изумительную (то есть выходящую из ума, за его пределы) баню, похожую на здание некоего ультрасовременного аэропорта (авиация – элегантнейшая из наших служб). И даже несколько сосен перед фасадом оставили для врастания в пейзаж. На фоне домов барачного типа, не редких в нашем поселке городского типа, баня выглядит каким-то аванпостом прогресса. Все же чувствуется близость к Ленинграду. Такое индустриальное великолепие просто неловко называть столь простым и даже грубоватым именем – баня, это все равно что начальника военизированной охраны обозвать сторожем; невольно хочется хотя бы перевести ее название на латынь, как это делают медики, чтобы облагородить и, так сказать, легализовать простое русское слово. И банщики там стали несравненно внушительнее. Дядя Леня из старой бани куда-то исчез, а вместо него появились два старичка, которые в первый миг показались мне чрезвычайно благородной внешности, чуть ли не в пенсне; видеть их банщиками было так же странно, как болонку на цепи и в конуре. Теперь-то я не вижу в них ничего особенного; видимо, эффект создавался окружением, как всякий эффект такого рода. Вечером за их полированным столом выстраивается шеренга, дублирующая витрину винного отдела нашего гастронома, за вычетом коньяка и шампанского.

Находятся, однако, хулители, утверждающие, что в старой бане был лучший пар, но мне понять это не дано. Вот что в старой бане было тесно и сквозило – это да, не говоря уже о сложных перерывах и о том, что туда допускались одновременно граждане только какого-нибудь одного пола, а когда какого, я никогда не мог предсказать заранее. Скользкий кафельный пол имел наклон к середине, и в самом низком месте была дыра, прикрытая решеткой. Примерно раз в десять минут решетка сплошь покрывалась прославленными своей липучестью банными листами, и мыльная вода поднималась по щиколотку, пока кто-нибудь, преодолевая вполне естественное отвращение, не подходил к решетке, на самую глубину, и специальной метлой не отгонял листья, а потом стоял, не пуская их обратно, пока уровень воды не опускался до ординара. (Когда я однажды увидел, как это проделывает самый чистоплотный в нашем дворе мужик, у меня мелькнула ужасная догадка: а вдруг чистоплотность не в том, чтобы избегать грязи, но в том, чтобы ее уничтожать?! Я вот всю жизнь брезговал житейской грязью – не потому ли теперь и сижу в ней по уши?)