Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов

Несчастных отконвоировали — пихать кусок в горло.

Спуск по трапам и проход по коридорам невольно развлек их человеческое и профессиональное любопытство. «Это вам повезло, что самих за борт не приказали»,— вполголоса утешил Кондрат.

На камбузе они с горя безусловно врезали разведенного спирта, а уж закусить получилось само собой. Процедура эта, как всем известно, очень способствует успокоению нервов и оптимистическому взгляду на жизнь.

— Ладно,— сказал оператор и налил еще.— В конце концов, нам за эту камеру не платить…

— В вертушке бы что-нибудь не сделали,— прищурился пилот, однако жевать не перестал.— Хлопнемся — и соболезнования родственникам. Вы застрахованы?..

Чтобы изгнать эту мысль, пришлось добавить. Шплинт закусил спирт брызнувшим персиком, воткнул косточку в мохнатую киви (из пейзанских подношений) и задумчиво обозрел получившийся автопортрет.

— Да,— признался он Хазанову, подавшему разваленный бутоном арбуз.— Теперь понятно, как вы преодолеваете трудности. Я думаю, вы и дальше справитесь.

— Нет проблем! — гордо ответил Макс, выкладывая алую середку на тарелку красавице.

Через час, расслабленных, их препроводили обратно к вертолету, где уже ждал Ольховский.

— Разъясняю,— сказал он, представившись.— Преждевременная реклама нам ни к чему. Теперь за камеру вас взгреют и, возможно, продолжение визитов последует не сразу. Учтите — следующий вертолет будет сбит без предупреждения. Или катер утопим, в чем вы там пожалуете… И вообще, честно говоря, я вас не люблю.

— За что? — дуэтом спросили Отарик и блондинка, а по лысине оператора пробежала морщина, словно маленькая волна, вызванная землетрясением под черепным покровом.

— За то, что десять лет делали национальных героев из спекулянтов и воров — раз. За то, что исполняете музыку, которую вам заказывают хозяева,— два. За некомпетентность и халатность при исполнении своих служебных обязанностей — три. Ребята, вам же наплевать, что из вашей работы получится реально,— лишь бы сенсацию залудить и бабки срубить. Не надо сенсаций. Всему свое время.

— Мы никак не хотели вам мешать,— сказала девушка.

— Вы взрослые люди. Имею христианскую просьбу — погодите соваться. Удостоверения, документы какие-нибудь есть? Кондрат, перепиши данные. На случай осложнений,— будем надеяться, что обойдемся без них.

Ольховский пошлепал ладонью по стволу свернутого на борт кормового орудия (жест вышел со значением) и с улыбкой доброго следователя предложил:

— Выбирайте сами: или вы остаетесь под арестом на корабле — скажем так, на некоторое время,— или никаких официальных сообщений. (Задержать их — коллеги искать начнут, вертолет пропавший, опять же,— не отлипнешь…)

— Так ведь спросят!

— А ничего интересного. Везем в Москву временную экспозицию Музея революции. Мелочь культурной жизни. И упоминания-то не заслуживает.

— А камеру зачем утопили!!!

— Сказка про белого бычка. Чтоб много шума не было. За камеру могу принести извинения. Взамен обещаю, что если будет повод действительно — вам позвоню первым. Девушка — как вас, Маша? — телефончик свой дайте.

— А как же свобода слова? — язвительно спросил востроносик.

— А как быть, если свобода слова мешает свободе совести? Если по совести, скажем, надо что-то сделать, а по свободе слова можно все изгадить? Свобода слова подразумевает и свободу молчания. Не приходило в голову? Должна ли свобода слова противоречить свободе дела?

— Это смотря какое дело. Хорошее дело слова не боится.

— А это смотря какое слово. Масса хороших дел лопнула из-за свободы болтунов. Ладно — аудиенция окончена. Заводи вертушку.

Грустно кивнул и приложил руку к козырьку.

Через полчаса вошли в сузившееся волжское русло и без происшествий миновали оставшийся по левому борту Белый Городок. Идти оставалось каких-то две с половиной сотни километров.

При проходе Дубны, где справа в Иваньковском водохранилище накатывалась шершавая мелкая зыбь от горизонта, на фоне близкого левого берега отделилось и устремилось наперерез курса судно удивительное во всех отношениях. Это был некрашеный плоскодонный челнок с неуклюжим парусом, сделанным из бурого больничного одеяла. К борту был на метровых рейках пристроен металлический поплавок, скорее всего похожий на пустой бензобак,— очевидно, он служил балансиром для остойчивости. Вялый парус придавал этому катамарану мало скорости, и гребец на корме отчаянно голландил коротким веслом, отчего лодчонка рыскала из стороны в сторону. Греб он, однако, сильно, как будто имел практику спортивной гребли на каноэ.