Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Сильно поредевший Хор черноморских казаков исполняет несколько строгих церковных песнопений, возвращающих меня в детство, и я благодарен ему за это.

Оня сообщает мне по секрету, что шляпка на ее голове — новехонькая. Нравится?

— Очень, — говорю я. — Где ты ее раздобыть-то смогла?

— Рядом с нашим домом есть очень милый магазин, раньше я в нем часто бывала, но его витрина давно уже опустела. А на прошлой неделе шла мимо и увидела в ней совершенно удивительную коллекцию шляпок. Зайти в магазин я не могла, спешила по делу, но на следующий день пришла в него. Как завернула за угол, у меня прямо сердце упало, потому что по обеим сторонам улицы горели дома. Но магазин уцелел, только стекло из витрины вылетело. Хозяин стоял посреди осколков и плакал. Я спросила, открыт ли магазин, а хозяин говорит: «Конечно!» Зашла я внутрь, перемерила с полдюжины шляпок — так весело было! Я уж давно ничем подобным не занималась, еще подумала, может, больше никогда и не придется. И выбрала вот эту. Она, правда, пеплом была обсыпана, ну так ведь и я тоже. Я ее почистила, вроде бы хорошо получилось.

— Выглядишь ты чудесно, — говорю я.

— Мы теперь все чудесно выглядим, — отвечает она. — Все, кто еще жив, выглядят чудесно, даже какая-нибудь согнутая в три погибели старая карга или кошмарно изувеченный инвалид. Особенно если вспомнить об альтернативе. Я на обратном пути проходила мимо разрушенного — думаю, предыдущей ночью — «Ланкастера».

Развалины еще дымились. И на тротуар выкладывали обгорелые тела. Мне жалко английских летчиков, которые попадают живыми в руки местных жителей. Я даже представить себе не могу, что с ними делают.

— Да, — говорю я, — мне тоже трудно себе это представить.

Настроение мое после свадьбы ухудшается. Возможно, причина тому мысль, что жизнь будет прекраснейшим образом продолжаться и без меня, возможно, чувство, что все, что я делаю, делается мной в последний раз. Утешение, которое я находил, записывая рассказ о моем прошлом, теперь представляется мне недостаточным. Я жил, исписанные мной страницы подтверждают это, но ведь и продолжаю жить — и новая шляпка Они говорит мне: существует еще немало такого, что я хотел бы сделать до того, как меня заставят покинуть эту землю.

Кто-то сказал мне, что «Мильхбар», в котором я когда-то привычно коротал час-другой, продолжает, вопреки всему, принимать посетителей. Поскольку к вечеру небо затягивают тучи, делающие шансы воздушного налета довольно скудными, я решаю проверить, процветает ли еще этот оазис посреди пустыни, в которую британцы обратили Берлин.

Несмотря на то что уже начался — номинально — комендантский час, людей на улицах много: вездесущие команды военнопленных расчищают завалы, целые семьи роются в грудах щебенки и кирпича, отыскивая остатки своего имущества, отряды двенадцатилетних мальчиков в военной форме строевым шагом направляются к своим зенитным батареям или от них.

Город напоминает рот старика: уцелевшие зубы обратились по большей части в почернелые пеньки, между коими зияют голые, изуродованные десны, тем не менее во рту непременно обнаруживается единичный зуб, хоть и покрытый пятнами, но необъяснимым образом уцелевший. Именно таким зубом и оказывается «Мильхбар». Столько храмов погибло вокруг, а этот уютный притон-чик Бог оставил нетронутым. Я, как и всегда, радуюсь неисповедимости путей Его. Собственно, когда я переступаю порог «Мильхбара», мне приходится побороть в себе желание встать на колени и перекреститься. Что я рассчитывал найти здесь? Горстку растленных старичков, это самое большее, — слишком хилых или поврежденных умом, чтобы оборонять Отечество. А нахожу тускло освещенный зальчик, битком набитый мужчинами и юнцами. И слышу рокот разговоров, ведущихся на самых разных языках — немецком, русском, польском, итальянском. Музыки нет, только пропитанный половым зудом гул, который кажется мне прямо райским. В углу целуются двое мужчин — один прижимает другого к рябой стене, ноги их переплетены, рты упиваются друг другом. За столиками сидят, обнявшись, мужчины. Здесь можно получить шампанское оккупированной Франции, но также, с изумлением обнаруживаю я, и вино из подвалов Ротшильда. По-видимому, во время любой войны кто-то страдает, а кто-то живет в свое удовольствие — пусть и недолго. Нарумяненный мальчик лет пятнадцати-шестнадцати бродит между столиками, заигрывая с мужчинами, с удовольствием снося их бесстыдные ласки.