Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Олег заикался. И все, стоявшие вкруг него, от души веселились, следя за его преувеличенными стараниями одолеть непокорный согласный звук. Наконец он сумел со взрывным облегчением выпалить слово, давшееся ему с таким трудом: «Т-т-тирания!»

И следом — совершенно нормальным, собственным своим голосом объявил:

— А теперь я покажу вам, как окосевший от шампанского Набоков пытается съесть пирожок.

К этому мгновению Илья, которого я всегда считал достойным мальчиком, уже увидел меня и попытался, лихорадочно жестикулируя, предупредить Олега о моем приближении, однако Олег не останавливался. Тогда Илья, отчаянно округлив глаза, сообщил:

— Сергей идет.

Олег повернулся ко мне.

Любовь, печаль, мольба о прощении, стыд, презрение — так силился я понять, что же читается мною в этих вероломных, усеянных золотыми блестками глазах.

— «Я неистово люблю душу Олега, — презрительным тоном прочитал вслух отец. — Как я люблю ее гармонические пропорции, радость, которую она получает от жизни. В висках моих стучит кровь, я таю, точно школьница, и он знает это, я стал отвратительным ему, и омерзения своего он не скрывает. О, это так же бессмысленно, как влюбленность в луну».

Отец отложил дневник.

— Согласись, что это на редкость глупо, — сказал он.

Тайный дневник мой нашел — совершенно случайно — брат. Прочитав мои пылкие слова, он показал дневник нашему домашнему учителю, а тот немедля передал его отцу.

— Я не сказал бы, что написано так уж хорошо, — согласился я.

— Речь не о слоге, Сережа. Чувства, выраженные здесь, настолько прискорбны, что этого никакими прекрасными словами не искупишь. Итак, ты вбил себе в голову, что любишь этого Олега?

— Я пишу роман в духе Белого. Это всего лишь наброски к нему.

Отец ударил кулаком по раскрытому дневнику, лежавшему перед ним на столе:

— Не принимай меня за дурака, Сережа.

— Я мог бы придумать ложь много более убедительную.

Отец сверлил меня презрительным взглядом.

— Ну хорошо. Слова эти предназначались лишь для меня одного. Но даже если бы я не написал их, чувства мои остались бы прежними.

Презрение, горевшее в глазах отца, начало гаснуть.

— Мне давно уже известно, — с печалью произнес он, — что в роду твоей матери и в моем присутствовала склонность к этому пороку. Я надеялся, что моих детей она не коснется, но, как видно, коснулась.

— Я не понимаю, о каком пороке ты говоришь, — неуступчиво ответил я. То, что самые излюбленные мои чувства могут считаться порочными, мне никогда и в голову не приходило.

Отец откашлялся, помолчал и страдальческим тоном произнес:

— Я говорю о твоем дяде Руке.

— Но в дяде Руке нет ничего дурного, — возразил я.

— Сережа. Твой дядя Рука, может быть, и очарователен, — сказать по правде, он полон своеобразного обаяния, — боюсь, однако, что аи fond [15] По сути (фр.). он человек одинокий и глубоко несчастный. Его нелепый переход в католичество — это, увы, не более чем последняя из попыток искупить те греховные наслаждения, к которым временами толкает его плоть. Я никому не пожелал бы жизни такой же мучительной, как жизнь твоего дяди. Или, уж если на то пошло, моего брата Константина. Наблюдения за людьми, обреченными на подобную жизнь, довольно, пожалуй, для того, чтобы усомниться в существовании благого божества. И, позволив этой склонности беспрепятственно развиваться в моем сыне, я проявил бы такую же преступную халатность в исполнении долга любви к нему, как если бы закрыл глаза, обнаружив у него страшные симптомы тифа или туберкулеза.

Помнишь горькую строчку Пушкина: «Любовью шутит сатана»? [16] «Евгений Онегин», I V, 21. Если он и с тобой пытается сыграть такую злую шутку, ни в коем случае не следует поддаваться ему. Воля человека способна найти средства защиты от какого угодно множества унижений. И потому я обратился к моему близкому другу доктору Бехетеву, который, вооружившись новейшими научными знаниями, попробует — нет, давай скажем так: сумеет — излечить тебя. Я прошу, чтобы ты, как человек чести, как мой любимый сын, принял его помощь. Если не ради меня, то ради твоей матери. Дневник же твой я предпочел бы оставить пока у себя. Надеюсь, в будущем тебе не представится случая повторить такую ошибку. У тебя есть какие-либо вопросы?

— Никаких, — ответил я.

Отец в последний раз пролистал мой оскверненный дневник, а затем убрал его в ящик письменного стола, в котором держал также, по словам пытливого Володи, заряженный револьвер «Браунинг». Понимал ли отец, что, конфискуя мои жалкие признания, он ведет себя, как человек, который, проснувшись в охваченной огнем постели, первым делом выкидывает в ближайшее окно породившую пожар папиросу? Теперь, задним числом, я думаю, что оба мы прекрасно сознавали полную тщетность этого жеста.