Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Ну что же, очень хорошо. Как вам будет угодно. Извольте следовать за мной.

Он повел меня, придерживая за руку, по широкому коридору, в котором мы, ученики гимназии, делали гимнастику, когда снаружи стоял слишком сильный холод. Гонишев, наш директор, сидел у себя в кабинете. Он поднял на нас взгляд от географического атласа, в котором изучал что-то с помощью увеличительного стекла.

Мне уже доводилось представать перед ним раза два или три за мелкие нарушения вроде передачи записок хрупкому мальчику-армянину, здоровье которого теперь уж не позволяло ему посещать гимназию.

— Рассказывайте, — велел Гонишев.

Я молчал.

— Вы что, молодой человек, язык проглотили?

— Хуже, — произнес Мирский и указал на гетры.

— Понятно. — Гонишев покивал, словно бы сам себе. — Принимая вас в нашу школу, мы надеялись, что затруднения, с которыми вы столкнулись в Тенишевском училище, останутся в прошлом. Меня удручает не столько нарушение само по себе, сколько ваш непонятный отказ дать ему должное объяснение. Я знаю, что вы заикаетесь, мой мальчик. Более того, я вам сочувствую. Успокойтесь. Говорите медленно, как вы говорили бы с отцом.

Я продолжал молчать.

Он пожал плечами, поднял перед собой ладони:

— Очень хорошо. Я отстраняю вас от занятий на неделю, по истечении коей вы сможете — как только я получу от вас должные извинения в письменной либо в устной форме — вернуться в гимназию. Вы все поняли, мой мальчик?

Мне оставалось только кивнуть, что я и сделал.

— Вы меня и вправду удивили, — сказал Мирский по дороге в класс, из которого мне надлежало забрать мои вещи, — надеюсь, впрочем, что вам удалось доказать то, неведомое мне, что вы намеревались доказать.

Одноклассники мои, поняв, что я изгнан из школы, радостно зашумели. Одни свистели, другие улюлюкали, выражая мне неохотное, но все-таки одобрение.

Я шагал к двери по пустому коридору, пустота коего не шла, впрочем, ни в какое сравнение с той, что наполняла мое сердце. Я толкнул тяжелую дверь, холодный воздух овеял меня, — и вот он, в точности на том месте, куда часом раньше попусту поместило его мое воображение.

Олег Данченко стоял, небрежно прислонясь к балюстраде, и курил папироску.

— Так ты не в школе! — воскликнул я.

Он окинул меня бесстрастным взглядом:

— И ты, сдается, тоже.

— Меня только что выгнали на неделю.

— О!

— Да. За эту вот глупость.

Я повертел туда-сюда ступней, чтобы он получше все разглядел. Я и сказал бы, что надел гетры ради него, но понимал, какой нелепостью может показаться ему такое признание.

— Ну-ну. Весьма изящная вещица. Получается, мы с тобой законопреступники, так? Меня, видишь ли, тоже турнули на время. Не странно ли?

Олег положил ладонь мне на плечо. Я и сейчас еще помню ее чудесное пожатие. Он заглянул мне в глаза. Его были карими с блестками тусклого золота. Потом улыбнулся, и в нежных покоях моего сердца расправил когти — прекрасные, смертоносные — только что заползший туда дракон.

Он предложил мне свою, наполовину выкуренную, папиросу, и я поднес ее к губам, как священнейшую из облаток.

— Ну-с, чем займемся? — спросил Олег, когда я вернул ему папиросу. — У нас, знаешь ли, только один день и есть — завтра обоих, как пить дать, под замок посадят. По крайней мере, меня. А сейчас, раз уж мы с тобой законопреступники, давай исполнять наши роли всерьез.

Планов мы никаких составлять не стали — просто некая живительная энергия гнала нас по улицам. Мы шли быстрым шагом, не позволявшим нам беседовать, однако нас устраивало и это. Пересекли спавший под снегом Летний сад, вышли на набережную Невы, по которой ледоколы тянули за собой, скорбно подвывая, баржи, увидели на другом берегу вонзавшийся в серое небо шпиль Петропавловского собора. Пробиравший нас до костей ветер мел площадь перед Зимним дворцом, одинокая карета с императорским гербом, запряженная двумя орловскими рысаками («Красавцы!» — воскликнул Олег), пересекала ее [14] Карета? Без охраны? В 1915-м? . Затем Адмиралтейский парк, его каток — мы остановились, чтобы полюбоваться катающимися, и Олег оперся рукой о мое плечо, его дыхание согрело мне щеку, и на миг я испугался, что все это тоже может обратиться в пар, в нечто не большее, чем сон, который привиделся дремлющим под снегом паркам.

Гетры мои промокли насквозь, пальцы ступней ныли от холода, но я и на миг не пожалел об этом.

— Знаешь, я дьявольски проголодался, — объявил Олег и, отвернувшись от катающихся, указал в сторону Невского проспекта.