Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Конечно, я прощаю тебя. Я прощаю всех, кто вольно или невольно сделал мое отрочество столь жалким. Отца, маму, учителей Тенишевки и гимназии, моих вероломных однокашников и этого скота Бехетева.

— Бехетева? Нашего врача?

— Осла и шарлатана, — сказал я. — Вот уж кто заслуживает адского пламени.

— Да я и представить себе не могу более достойного и благожелательного господина. Я ужасно рад, что он теперь в Праге и может заботиться о маме, пусть даже ее Христианская наука и требует, чтобы она ни с какой медициной не связывалась. И Ольга с Еленой все еще полагаются на его попечительство и ни о каких других докторах даже слышать не хотят.

Я рассказал брату — в некоторых подробностях — о «лечении», от которого много чего натерпелся, попав в лапы доктора Бехетева, о еженедельных сеансах псевдонаучной жестокости, которые закончились, только когда пришел конец и самой культуре, их благословившей.

— Вот уж чего не знал, — сказал Володя, когда я закончил мой рассказ, явно его поразивший. — Хотя что же, большая часть твоей жизни по необходимости была для меня загадкой. Даже когда мы с тобой жили под одной крышей.

— Отчего же «по необходимости»? — спросил я.

Он ненадолго задумался.

— По правде сказать, не знаю. Наверное, оттого, что я никогда об этом не думал.

— Мне ничуть не хотелось быть для тебя загадкой и уж тем более не хочется остаться ею, — сказал я. — Я сейчас желаю лишь одного: чтобы ты согласился относиться ко мне, как относишься к любому другому человеку. Я не стал менее реальным оттого, что был твоей тенью.

— Тенью моей ты никогда не был.

— Боюсь, что был. Я понимаю, что родился слишком рано. Слишком скоро явился вслед за тобой в мир. Тут нет ни моей вины, ни твоей. Но, думаю, ты с самого начала негодовал на меня.

Он улыбнулся, поскреб в затылке, откинулся на спинку кресла, засунул ладонь под английский жилет, который носил с кембриджских еще дней.

— Ах, Сережа, мне и хотелось бы объявить тебя окончательно спятившим, но раз уж на нас накатила нынче такая, что называется, «искренность», я лучше кое-что расскажу тебе. А выводы делай, какие хочешь. Ты, разумеется, знаешь, что я — жертва безжалостной бессонницы. Одно из самых ранних моих воспоминаний таково: я лежу ночью без сна, слушаю, как ты мирно посапываешь по другую сторону стоящей в нашей детской ширмы, и ощущаю зависть, но с ней — сказать ли? — и определенное превосходство над тобой, так легко расстающимся с сознательным состоянием. Даже и поныне, когда мне все же удается впасть в забытье, на меня нападают кошмары столь пыточные, что они обращают мою дремоту в нечто, не стоившее усилий, потраченных на ее достижение. Один из них повторяется снова и снова. Я никому о нем не рассказывал. Быть может, и сейчас не стоит. Но в нем участвуешь и ты — или он просто приходится двойником одному из твоих снов.

Принадлежит он к особенно страшной разновидности снов, в которых тебе снится, что ты спишь, а потом просыпаешься, но лишь внутри сна, который, впрочем, сходит у тебя за реальность. В этом довольно неприятном «пробуждении» я обнаруживаю, что лежу ничком на ком-то еще. Пытаюсь скатиться с него, но не могу, потому что, видишь ли, соединен с ним пупками, — так и лежу, лицом к лицу, носом к носу, губами к губам с моим двойняшкой, который оказывается, Сережа, тобой. Сначала я прихожу в замешательство, но в следующий миг меня постигает ужасное понимание: это нормально, пусть и отвратительно, ты и я всегда были соединены и, лишь засыпая, могли спасаться на несколько часов от этого невыносимого сопряжения. Когда я «пробуждаюсь», ты еще спишь, и я в миллионный раз оглядываю твое слишком знакомое лицо, зная каждую его пору, каждый волосок в ноздре, каждый прыщик, ощущая твое дыхание, впитывая твой запашок, впивая слюну, — а затем ты вдруг открываешь глаза и я смотрю в них. Я пытаюсь оторваться от тебя, но мы, как ты помнишь, сопряжены навсегда и даже отвернуться друг от друга не можем, такова наша жизнь, и такой она будет день за днем до скончания их.

По лицу Володи пробежала брезгливая дрожь.

— Что бы это ни значило, мне ничего похожего не снилось никогда, — сказал я.

— Приятно слышать. Было бы слишком противно, если бы то же самое снилось и тебе. Одна из ужасных особенностей моего сна — знание, что кровь, которую мы разделяем, заставляет нас разделять и сны, и мысли, и чувства. Или, по крайней мере, делает нас восприимчивыми к… Мне, кстати, ни в малой мере не интересно, что вывел бы из этих случайных залпов коры моего мозга венский шаман с его учениками, — и тебе я интересоваться этим не советую.