Маргарита Хемлин - Клоцвог

Надо мной витал призрак бездомности. А у Суркиса была однокомнатная большая квартира на Бессарабке. Там до войны счастливо жила его семья. Оттуда он без задней мысли добровольцем ушел на фронт. А дети и жена погибли.

Ефим Наумович заявил мне прямо:

— Моя мечта — вновь заполнить стены детскими голосами и женским смехом.

И вот, дорогие друзья, данное мгновение и повлияло на мою дальнейшую судьбу.

Суть в том, что я имела очень привлекательную внешность. Со временем некоторые даже мне говорили, что я вылитая артистка Элина Быстрицкая. Сходство несомненное.

Но дело не в этом.

Мне было чрезвычайно обидно, что ситуация не позволяла мне вполне раскрыть свою женскую сущность. В условиях отсутствия удобств, тепла, хорошего питания, в углу, который мы с мамой снимали, я часто болела. Мои волосы тускнели на глазах, фигура теряла четкость, а неполноценный сон на топчане не давал успокоения. К тому же я носила неказистую одежду, хоть и старалась украсить ее воротничками и манжетами.

Романтическая увлеченность Виктором Павловичем затмила мне мои мысли и оставила сознания ровно настолько, чтобы думать лишь о любви к нему, тем более первой. Но страшные предположения, витавшие вокруг, буквально загоняли меня в угол и заставляли вновь и вновь возвращаться к дням эвакуации, принесшим столько лишений.

Конечно, проблема дальнейшей судьбы еврейского народа, составной частью которого я являлась по рождению, меня будоражила. Но и с этой стороны тоже получалось, что хоть отпущенное до новых испытаний время я могла бы прожить приятно и достойно рядом с надежным человеком. Как бы там ни было.

Я рассказала о Суркисе маме. Она обрадовалась: дальше и мечтать не надо. Выразила уверенность, что наконец обретет свой неотъемлемый угол рядом с родной дочерью.

В течение трех дней я ответила Ефиму Наумовичу согласием.

Тогда же в техникуме я нарочно встретила выздоровевшего Виктора Павловича и сказала, что между нами все закончено до капли. Он требовал объяснений, но я намекнула, что объяснять нечего. Любовь прошла, как дым.

В это же время я поняла, что беременна. Так как с Суркисом близкие отношения еще не наступили, а я твердо приняла решение о замужестве, нужно было спешить: или подпольный опасный аборт, или известно что. Я выбрала и переехала с малозначительными вещами, которые составляли все мое имущество, к Ефиму Наумовичу. То есть, просто говоря, к Фиме. Мама, по моему совету, пока осталась на прежнем месте, чтобы я спокойно огляделась без лишних глаз.

Меня подстерегла полная неожиданность. Каждый день был на счету, а у Фимы ничего не получалось. Не получалось и не получалось. До такой степени, что он однажды заплакал. Я тоже заплакала, так как теряла надежду на свое будущее с ним. Но, к счастью, Фима любил выпить, и это решило проблему в том смысле, что наутро он ничего не помнил. А я его убедила, что ночью произошла-таки близость и наконец-то мы в полном смысле муж и жена. Фима сильно обрадовался и приободрился, но, в общем, без всяких оснований на перспективу.

Мы расписались. Из сберкассы я по обычаю того времени ушла, чтобы не разводить семейственность, и продолжала учиться в техникуме. Я перешла на дневное отделение и к тому же старательно занималась домашним хозяйством, так как готовилась стать матерью.

Я слушала лекции Виктора Павловича и думала только о предмете изучения.

Мое положение беременности становилось явным. Как-то Куценко выбрал момент и спросил, какой у меня срок. Я ответила, что это его не касается.

Он как будто в шутку сказал:

— Ну что ж, посмотрим, когда ребеночек выйдет на свет.

Время шло, тревожные еврейские слухи не затихали. К ним прибавилось еще мое личное опасение: возможное неопровержимое сходство ребенка с Куценко. В ужасные минуты хотелось, чтобы высылка состоялась как можно скорее, до рождения младенца.

Вот в какой удушающей атмосфере я оказалась. Личное совпало с общественным и не давало вздохнуть. Но дело не в этом.

Появилась проблема с моей мамой. Я как дочь желала ей исключительно лучшего, но у нее был характер. А квартира у нас с Фимой являлась однокомнатной, конечно, плюс кухня. Правда, потолки высокие — под четыре метра, но это в высоту, а ширина здесь ни при чем. Тем не менее площадь казалась приличной. Только смотря для чего.

Мама переехала к нам. Из личного имущества у нее было пресловутое зеркало из Остра, тем более с трещиной. Зеркало при попустительстве Фимы мама с заявлением насчет ценности семейной истории закрепила в прихожей.