Маргарита Хемлин - Клоцвог

Александр Владимирович отказался взять у меня деньги. Как сейчас помню, два рубля пятьдесят копеек, но дело не в деньгах.

— Какое счастье сделать подарок прекрасной даме! Вы не женщина — вы прекрасная незнакомка. Впервые вижу воочию такую красоту.

Я сдержанно его поблагодарила. Он проводил меня до дома. Я честно сказала, что замужем и что у меня есть дочь. Он ответил, что тоже женат, имеет детей, попросил разрешения позвонить мне в грустную минуту, чтобы набраться от меня сил. Я не дала номера своего телефона. Он записал на бумажке свой — рабочий — и вручил мне. На прощание поцеловал руку через перчатку. Я смутилась, но Александр Владимирович объяснил, что так тоже можно.

Я не собиралась звонить. И позвонила примерно через неделю.

Честно признаюсь, что о любви речи не стояло. У меня была необходимость в искреннем друге. Дома я не могла говорить с Мариком на отвлеченные темы. Он не слушал, улыбался и сводил все на материальное: здоровье и успехи Эллочки. Здоровье у нее было хорошее, а успехи — нет. И каждый наш разговор оставлял осадок у нас обоих.

С Александром Владимировичем по-другому. Так как он работал в Министерстве нефтяной и газовой промышленности в отделе добычи, ему приходилось много ездить по нашей необъятной стране. Впечатлений у него накопилось много, даже не по работе, а просто от встреч с людьми, с разнообразной природой. Он был поклонник красоты во всем.

Мы успели встретиться четыре раза — рядом с его работой, на набережной Мориса Тореза, которую он называл по старой памяти Софийской. Когда я его поправила — насчет Мориса Тореза, — он спросил:

— Вы не москвичка? Впрочем, я сразу это понял по разговору. Вы с Украины. Правильно?

Меня уязвило его замечание. Я тщательно следила за языком, и какая разница: москвичка — не москвичка.

— Для вас это важно? — спросила я.

— Конечно. Не обижайтесь. Даже хорошо. Я люблю разных людей.

— Я — разная?

— Именно.

Мы встречались в его обеденный перерыв. Мне это удобно, и ему тоже. «После работы надо являться домой вовремя, — Александр Владимирович сразу предупредил меня и добавил с мягкой, присущей ему улыбкой: — Как удачно сложилось, вы живете рядом».

Я слушала его рассказы и откладывала свои размышления на потом. Мне хотелось больше узнать человека, а не сразу открывать ему душу.

Мы стояли над Москвой-рекой, декабрь был морозный, как январь. Наблюдали за льдом, гадали, сколько он сантиметров и какой крепости.

Как-то во время нашего свидания на набережной рыбаки внизу, видимо, метра четыре от берега, при нас топором рубили прорубь, сразу понятно, что пьяные. Только расковыряли лед и бросили.

— Бурильщики! Их бы ко мне. Я бы научил! — рассмеялся Александр Владимирович.

Мужики в тяжелых тулупах, валенках, солдатских ушанках уселись на маленькие скамеечки пить водку. Один нечаянно двинулся на разворошенное место. Лед, наверное, там уже был тонкий-тонкий, и рыбак провалился. Его собутыльники бегали вокруг с криками и ничем не помогали. Я от ужаса закрыла глаза руками.

Александр Владимирович сказал:

— Пойдемте скорее. Если сейчас он утонет — приедет милиция. А у меня обед заканчивается.

На прощание он поцеловал мне руку.

Да, если не можешь помочь, делай свое дело, будь порядочным человеком.

Я в тот момент почему-то подумала о Мишеньке, о его тяжелой флотской службе. И черная дыра на белом льду представилась мне черной шашечкой. Словом, получилось, что в моей голове возник образ Мишеньки. Но непонятно какой.

Я уже купила билет в Киев, чтобы явиться в Остер для документального вступления в наследство. Сказала Александру Владимировичу про отъезд. На немой вопрос: увидимся — не увидимся? — ответила молчанием.

Про себя я уже решила, что это судьба и что дальнейшее зависит только от меня. Независимо от того, как оценить родившееся чувство близости.

Блюма встретила меня в хорошем настроении. Первым делом она показала мне письма от Миши. Я узнала много нового. Оказывается, Миша служит на подводной лодке. Страшные картины из фильма «Добровольцы» встали перед моим мысленным взором. Мне он ничего не писал про подлодку. Мне он вообще ничего не писал, кроме упреков насчет маминых похорон.

У Блюмы скопилось штук двадцать писем. Она порывалась прочитать их все по очереди и сказала прямо:

— Я знаю, что Миша тебе не пишет. Он сообщил о таком намерении чуть ли не в первом письме. Мы с Фаней считали, а теперь я считаю, что Миша как сын — не прав. Тут, — Блюма постучала толстым пальцем по стопке конвертов, — вся его военная жизнь. И про товарищей, и про океан, и про его мечты. Прочитай, пожалуйста, у него почерк стал очень неразборчивый. Но я разбираю хорошо, есть привычка, понимаешь? Привычка много значит.