Маргарита Хемлин - Клоцвог

Как педагог я знаю, что два дня для малыша — огромный срок, после этого возможно переломить усвоенную привычку и постепенно отучить от нее. Тем более в новой обстановке.

Мишенька удивился:

— Какой это язык — еврейский?

— На котором ты говоришь с бабушкой и дядей Гилей.

— Я с ними по-всякому говорю.

— Ну тот, на котором ты говоришь «мамэле», «татэле» и другие слова.

Миша молчал.

Потом сказал:

— Давай лучше так: я буду говорить, как получится, а ты мне сама будешь подсказывать, какие слова еврейские, а какие нет. А то я не знаю.

Умный мальчик.

Да, мне предстояло педагогическое испытание. Но я тогда ничего не боялась.

Мирослав был счастлив. Не отходил от Мишеньки ни на шаг. На следующий день после нашего приезда пошел вместе с ним на Крещатик за игрушками. Одежду я хотела купить сама — барахло, которое, чтобы не обижать маму, я привезла из Остра, мы с Мирославом вынесли в подвал.

Когда они ушли, я бросилась к Фиме.

Фима встретил меня настороженно. Находился в мрачном состоянии, но трезвый.

— Ну? Не получается, что ли? — спросил он со злостью, как будто я ему обязана.

— Получилось. Можешь хоть завтра ехать. Мама с Гилей тебя ждут с распростертыми объятиями.

— Миша где?

— Миша со мной.

— Ну, ладно. Значит, с тобой.

Я встревожилась, опять возникает вопрос с Мишенькой. К чему ворошить непоправимое?

— Фима, это мое условие. И я его не меняю. Миша живет со мной и с моим мужем. Или ты сегодня же едешь, или я не знаю.

Фима кивнул и добавил решительно:

— Да. Я еду. Спасибо. Только дождусь Леньку — попрощаюсь. Я ему на всякий случай ничего не говорил. Ты иди. Я без тебя соберусь.

Но как уйти — придет Яшковец, заговорит Фиму, возможно, возникнет водка.

— Нет, Фима. Не для того я столько сил положила, чтобы бросить тебя на полпути. Прощаться тебе с Леней ни к чему. Не на фронт уходишь, не за решетку. Ты уходишь к новой жизни. А он тебя может затянуть в старую. Хочешь, напиши ему записку. Я передам. Ключи и так далее. Сегодня последний рейс — через полтора часа. Я с тобой — провожу. Чтобы без лишних происшествий. У меня есть деньги для тебя — на первое время. Потом сам заработаешь. Не инвалид, слава богу.

Фима смотрел на меня жалобно. Но во мне не было сочувствия ни на грамм.

Сел за стол, написал на клочке бумаги строчку, не завернул, а прямо как писал, так и дал мне в руки.

— Передай Леньке. И ключи тоже.

Подхватил чемоданчик — оказывается, ломал комедию — давно собрался. И мы пошли.

«Крупская» отходила полупустая. Фима стоял на палубе с чемоданом, рукой не помахал.

Но дело не в этом.

Я поспешила домой.

Там Мишенька с Мирославом раскладывали покупки, радовались друг другу. Мирослав расхаживал по квартире — по коридору, кухне, комнате, вымеривал что-то рулеткой. Записывал в блокнот.

Мы долго не могли заснуть. Прислушивались к дыханию мальчика — на топчанчике в кухне. Он долго не засыпал, вертелся, вскрикивал. Я с радостью отметила, что не по-еврейски. А потом он позвал меня четко по-русски:

— Мама!

Я хорошо слышала. Но не подошла, чтобы не приучать. Ночь есть ночь.

Прошло несколько дней.

В результате перемен я была переполнена чувствами, усталостью. Мне требовалось с кем-то просто поговорить. С тем, кто знает Фиму и всю нашу трудную историю.

Я пошла к Лене Яшковцу. В конце концов, он — ближайший друг Фимы и к тому же не в курсе.

Я купила бутылку красного вина, грузинского, дорогого, хванчкару, торт, мясное. Хотелось порадовать Ленечку.

И вот я на улице Большой Житомирской. Прохожу через знакомую подворотню. И вижу большое кострище. Аж запершило в горле. Головешки, зола, балки. Кровать обгорела до черноты.

Крепко пахнет дымом. А за большими домами с улицы ничего не обнаруживалось. Подумать только! До последней секунды я ни о чем не подозревала!

Люди рассказали — в Лениной хибаре три дня назад поднялся пожар. Ночью. А у Лени внутри и краски масляные, и керосин, и скипидар. Сколько раз он мне в пузырек отливал — пятна сводить! Спасибо ему, конечно. Как бы там ни было.

Сгорел Ленечка.

И Фимочка бы сгорел, как свечка, если бы остался.

И тут в голове прозвучали слова Ленечки: «Всэ само собою. Само собою». Да. Силой вещей.

Сколько сил я потратила! Перевозки, переезды, убеждения. Ладно.

Я достала из сумочки записку Фимы, аккуратно порвала.

«Прощай друг уезжаю навсегда».

И ни одного знака препинания. Ни одного.

Но дело не в этом.

Я тактично подступила к Мирославу насчет усыновления. Он спросил, отказался ли Фима от своего сына. Я заверила, что дело в формальностях. Тогда он заверил меня: как только Фима напишет нужные бумаги, все установится на свои места.