Бора Чосич - Записная книжка Музиля

Кстати немецкое слово «stumm», как сообщает Эмиль Бенвенист, буквально означает «паралич языка», а если верить обычным словарям, оно означает «немой» и исходит от «stammeln» — запинаться, заикаться, не имея ничего общего со словом «Stimme», которое в своем старинном, готском, облике «stibna» означало то, что исходит из уст, то есть «голос». Генерал Штумм Музиля, который в моей режиссуре едет в безумный Линц, но сворачивает в сторону Триеста, где уже живет Свево, где будет писать Умберто Саба и где однажды родится Магрис, этот Штумм свалится туда словно с Луны, чтобы прочитать свои идиотически-патриотические лекции, причем вещать будет своим «парализованным, немым языком», о чем свидетельствует уже само его имя, а «голос» его, «stibna», это вовсе не голос в том понимании, о каком пишет французский лингвист, с голосом и голосованием это не имеет ничего общего. Голос генерала, вроде не парализованный, но его стараниями превращается в контрголос и антиречь, тогда как обычный человек (даже если он генерал, национал-параноик и паралитик, которого ждет смирительная рубашка), изрыгая перед кем-то или чем-то свои идиотские речи, все-таки говорит что-то и о чем-то. Так что я голосую за идиотизм генеральского stumm’a, крестным отцом которого был Музиль, и выступаю против не-идиотской, контрштуммовской «правильности», которая превращается в чистый голос, Stimme, stibna, о значении которого пишет в своих трудах Бенвенист.

«Итак, я убежден, что в каждом из нас живет семя безумия, которое, пробудившись, может многократно умножиться». Слова эти сказаны не Фрейдом, а Бальдассаре Кастильоне в 1528 году, в трактате «О придворном», того самого Кастильоне, которого писал Рафаэль и который посматривает на нас из-под бровей в одном из залов Лувра. «Поэтому сегодняшний досуг мы посвятим обсуждению этой забавной темы, каждый должен объявить: поскольку мне сегодня предстоит на публике быть безумным, то я скажу, в связи с чем и каким именно видом безумия я страдаю, предугадывая его исход по искоркам безумия, которые ежедневно из меня выскакивают». Дворянин, но не из рода Урбини или Монтефельтро, а Бальдесар, преждевременно объявившийся при дворе венского психоаналитика, личность, обладающая не только высшим знанием, но и демонизмом, говорит об этом совсем как Штумм фон Бордвер в зале, который я для него арендовал в Триесте.

Кларисса Музиль в «Записной книжке Музиля» говорит то, что могла бы сказать в «Человеке без свойств», но там она не сказала «всего» только потому, что сказать «всё» попросту невозможно, будь то в книге или в жизни. Ценность произнесения «всего» в том, что говорящее лицо желает приблизиться к нам, но произнести «всё» это лицо в принципе не в состоянии, в этом как раз и есть причина и цель произносимых этим лицом слов. Учитывая это, Кларисса в моей книге абсолютно «легитимно» говорит то, что могла бы сказать, оставаясь супругой Музиля, в том и другом случае все объясняет решительное утверждение Музиля: «Она просто более возбужденно говорит, чем другие». Между тем появление моей личной Клариссы, моей подруги, послужившей моделью той Клариссе, что из моей книги, стало возможным потому, что большинство своих отличительных черт она скопировала с Клариссы Музиль, той, «настоящей», и Клариссы из моей книги, и теперь я уже не в состоянии отличить, кто из них кто, так что и веду себя с ними соответственно, ведь самое главное, что есть в каждой из них, — это нервозность и страсть к курению. Однажды я написал эссе «Сигарета Свево», хотя о курении, как о явлении, возможно, философском, писали и прежде. «Я пишу сейчас о Курении после Некурения в течение нескольких дней, так что для меня теперь очевидны все отвратительные черты этой привычки», — но это говорит не Дзено в ходе собственного дзеновского анализа курильщика, который решил бросить курить (и тем самым перестать быть сумасшедшим курильщиком), а некий поляк, Виткевич, который обезумел от собственного писания о курении и некурении, как и еще от кое-чего. «Это (то есть курение) не дает мне ровным счетом ничего позитивного, равно как и большинству курильщиков, кроме вводящего в заблуждение удовольствия: мизерного удовлетворения потребности во вкусе — запахе — прикосновении…» «Если бы я сейчас курил, то сразу бы понял: теперь курение вовсе не то курение, которое когда-то считалось запретным и аморальным поступком!»

«Я живу в двух комнатах с вдовой сестрой, с пожилым родственником, что ведет наше хозяйство, и с двадцатишестилетним племянником, в некотором роде меланхоликом». Так говорит другой поляк, Бруно Шульц, в письме к своей приятельнице, словно переписывая куски из романа Свево «Дряхлость». Правда, Шульц и сам меланхолик, как и «весельчак» Итало Свево. Шульц читает какую-то книгу, но читает ее в основном для того, чтобы написать приятельнице: «за очертаниями этой книги я вижу контуры другой, которую хочется написать самому. Вот и пойми, какую из них читаешь — эту или ту, задуманную, но ненаписанную книгу». Как, собственно, и я не знаю, писал ли я нечто подобное, не раздумывая о том, что кто-то мог уже это написать в Дрогобыче летом 1936 года, когда мне было всего четыре годика. «Лучше всего читать именно так, когда между строк читаешь себя, свою собственную книгу». Которую тебе не надо писать, потому что она, в твоем собственном прочтении, уже написана.