Мухаммед Хайкал - Зейнаб

О, луна! Вот все мы тут перед тобой: богачи с их довольством, бедняки, занятые бесконечным трудом, и я, твой преданный почитатель. Мы ведем тайную беседу, и я внимаю твоим откровениям. Ты одна знаешь все о сердце, охваченном отчаянием, и нет в мире человека, который исцелил бы и осчастливил его. О, заступница влюбленных, заступись и за меня, несчастного горемыку!

О, ночь! Я скрыт под покровом твоим и в молчании твоем кричу о своей страсти и муках, но никто не слышит меня. Люди покинули меня, так утешит ли меня природа? Не печалься, Хамид, ведь не столь велика твоя беда, чтобы так терзаться. Да, природа — единственная наша исцелительница. Она молчит, но больше сострадает человеку, чем ему подобные.

Хамид взял в руки гитару, взглянул на небо, провел пальцами по струнам, и глубокую тишину ночи нарушила печальная мелодия. Его душа и душа всего мира сливались вместе, трепеща от восторга. Так провел он целый час, блуждая в тайниках подлунного мира, воскрешая в памяти известные ему песни и маввалы [27] Маввал — народная песня, состоящая из четырех, пята или семи стихов с определенным размером и рифмой. , аккомпанируя себе на гитаре и прислушиваясь к эху. Наконец, отложив гитару, он перевел взгляд на канал и погрузился в размышления. Кто скажет, куда спешат волны и куда стремится сам он, страдающий от разлуки с Азизой и неприступности Зейнаб?

На другой стороне канала, прислонившись к стволу дерева, дремал напарник Хамида. Как только умолкли струны гитары и одновременно остановился бык при водяном колесе, феллах сразу проснулся. Так бывает с большинством людей; они спокойны и безмятежны до тех пор, пока окружение их неизменно. Но стоит чему‑нибудь хоть немного перемениться, они сразу же ощущают тревогу, даже если это благая перемена. Феллах проснулся, встал, сходил к колесу и убедился, что оно вращается. Там он увидел Хамида, сидящего в задумчивости, но не потревожил его.

Луна стала спускаться с небосвода, возвещая о близости утренней зари. Выйдя из долгого оцепенения, Хамид вновь принялся перебирать струны гитары. Потом притих, положил голову на приступок водяного колеса и незаметно очутился в объятиях сна.

Однажды, заглянув к отцу в канцелярию, Хамид увидел там писаря, чем‑то крайне озабоченного. Он что‑то писал под диктовку другого писаря из соседней деревни. После расспросов выяснилось, что готовят списки новобранцев. Хамид взял списки в руки, перелистал их и неожиданно наткнулся на имя Ибрахима. Так, значит, через несколько дней Ибрахим покинет родную деревню. Сначала его повезут в столицу, а потом — куда‑то к экватору, в глубь Судана.

Вечером Хамид подсел к односельчанам, ожидавшим газет. Среди них оказался и староста, который рассказывал о новом наборе в армию. Когда зашла речь об Ибрахиме, староста пожалел его — ведь из их деревни уходит он один, а до этого случая целых девять лет никого не брали. И ему также известно, что Ибрахиму служить в пехоте.

Там, в глубине Судана, у экватора, начнет свою службу Ибрахим, но не борцом за веру, не воином, а покорным рабом — ведь он будет солдатом армии, которой командуют англичане, стремящиеся сохранить свое господство в Судане за счет оккупированного ими Египта. В адском пекле проведет Ибрахим свои лучшие годы, а потом вернется домой без славы.

Скоро покинет он свою любимую деревню и семью, покинет просторы полей, среди которых стоит он этой летней ночью, опираясь на свою мотыгу и глядя на нежноликую луну. Он оставит эти уходящие в бесконечность дороги и эти маленькие запруды, в которых и во время разливов Нила и в дни засухи рябит под ветром вода. Он оставит здесь чье‑то сердце, истекающее кровью и слезами, чью‑то душу, столь давно уже живущую надеждой на встречу с ним. Он оставит Зейнаб оплакивать его. Он оставит все это ради бесплодных сухих пустынь, ради жизни среди дикарей, разбойников и варваров, где нет никакого порядка, где небо изливает со своих высот жгучий огонь, ради мученичества, но не борцом за веру, не воином, а только покорным рабом.

— Через неделю я уезжаю.

Вот что сказал Ибрахим Зейнаб, повстречав ее у канала, когда она возвращалась с полным кувшином. Эти слова молнией пронзили Зейнаб, почти лишили ее сознания.

Она медленно брела по дороге, чуть не теряя рассудок от боли и отчаяния. Ей все‑таки пришлось еще несколько раз сходить за водой. Вечером, управившись с хозяйственными делами, она с пустым кувшином подошла к каналу. Оставив кувшин на берегу, она поспешила в поле, где, как того и ожидала, встретила Ибрахима. Некоторое время они шли молча, потом присели на корни могучего тополя возле оросительного колеса. Дерево укрыло их от любопытных взглядов прохожих. Оба не в силах были начать разговор. Они даже не решались взглянуть друг на друга.