Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник)

— Жри-и-и! — сказал он отцу.

Повернулся и ушел.

Отец не двинулся с места. Стоял, большой, красивый и красный, как огонь.

Очень хорошо, что отец не двигался. Ему не пришлось бежать. Он открыл и закрыл за собой одну, потом другую дверь и побрел со двора.

Он отправился в свой проулок. Там, в развалинах, был запрятан набитый хлебом ранец. Он не расстегивал ремешки и ничего не брал оттуда. Он вообще бы не дотронулся до ранца, если б не старик. Он тогда подумал про старика и понял, что горбун обязательно припрется на это место и хапнет ранец. А этого ему совсем не хотелось. Пусть уж лучше крысы жрут или бездомные собаки, лишь бы не старому горбуну досталось.

Он спрятал ранец в развалинах. И теперь пришел посмотреть, на месте ли.

Ему уже было все равно: он мог взять ранец, расстегнуть ремешки и забрать все, что там есть. Теперь он мог все. И очень хорошо, что мог.

В ранце была еда, которая еще как им пригодится. Они уйдут сегодня вечером или ночью, когда будет совсем темно. Проберутся через его лазейку, проникнут сюда, в развалины, он наденет ранец, может быть, они даже поедят перед дорогой, а затем покинут город и уйдут далеко-далеко по лесам, по деревням. Они будут братом и сестрой, и хорошо им будет. Если никто не примет их, тоже не страшно. Летом тепло, можно жить в лесу, в шалаше — так даже лучше! Не пропадут. А совсем уж худо придется, тогда он по миру пойдет:

— Пожалейте бедных сирот! Не дайте бедным сиротам с голоду помереть!

В общем, будь что будет, лишь бы она быстрее выбралась из лазейки и очутилась по эту сторону стены, по эту сторону колючей изгороди. Как только он увидел на ней теплое платье, украшенное белыми слониками, алыми змейками и синими птицами, так сразу понял, что надо увести ее отсюда и от всех людей далеко-далеко, да все не мог решиться, все ждал чего-то, сам не зная чего.

Сегодня, как и каждый день, они медленно отмерили двенадцать шагов, и он даже не ободрался, протискиваясь в узкий лаз. Он крепко сжимал ее маленькую руку, но пока ни о чем не говорил.

Только потом, когда они легли, подпирая боками друг друга и кирпичные стены, которые все еще мазались рыжеватой пылью, он сказал, и она сразу согласилась.

— Хорошо… — сказала она. — Я пойду с тобой. Только как же мама? Ведь она вернется из больницы.

— Конечно, вернется, — ответил он. — Я каждую неделю буду ходить смотреть, не вернулась ли твоя мама.

И она согласилась:

— Хорошо… Я пойду с тобой.

Она не подумала о том, что он не знает ее мамы, которой никогда не видел, а он тоже об этом не подумал. Они могли бы уже идти, но она просила:

— Побудем здесь. Подождем еще немножко.

— Ладно. Можем и подождать, даже еще лучше, когда совсем темно. Ночью всегда темнее. Хорошо, что мы уйдем отсюда, верно?

— Жалко, — ответила она. — Здесь так хорошо всегда, а мы никогда больше не вернемся. А если вернемся когда-нибудь и не надо будет ничего бояться, здесь уже не будет так хорошо, как теперь.

Он не возражал, потому что она была права.

Они лежали молча, тесно прижавшись друг к другу. Смотрели на уличный фонарь, который только что зажегся, и еще выше — в небо.

Наверное, прошла уже целая неделя, потому что луна была совершенно круглая и сияла вовсю. У нее были косо посаженные глаза, кривой нос и перекошенный рот.

Стоило лишь зажмуриться, как перед закрытыми глазами начинали кружиться сотни ярких ламп и тысячи лун. Хорошо было лежать с закрытыми глазами и думать о невиданных мирах, что пестры, как дятлы, или о птице, пестрой, как невиданный мир.

Так лежать бы и лежать без конца, то открывая, то закрывая глаза.

Он хотел напомнить, как недавно говорил ей, что молодой месяц будет всю неделю расти, расти, пока не вырастет в полную луну. Но, дотронувшись до ее руки, обычно голой, почувствовал теплый рукав разрисованного платья и вздрогнул.

— Хватит. Пошли, — сказал он.

— Хорошо, — откликнулась она и села. — Только погоди еще чуть-чуть… Я тебе еще не говорила. Я нашла сегодня ножницы. Держи.

Она протянула ему маленькие черные, должно быть, ржавые ножницы.

Он прекрасно понял, чего она хочет, но ответил:

— Не надо… Зачем это нам теперь…

— Нет, — настаивала она. — Мы уйдем, а все так и останутся без талисманов. Как они будут, скажи? — И дала ему черные ножницы и бумажку. — Здесь написано, чтобы все знали.

Он расправил бумажку и при тусклом свете фонаря увидел большие печатные буквы: «ТАЛЕСМАНЫ».

— Стриги! — сказала она.

Он провел рукой по длинным волосам, падавшим на ее острые плечи, и начал стричь. Сперва одну прядь, затем вторую, третью.