Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник)

Эстер молчит.

— А скоро? — спрашивает она погодя.

Я не знаю, но отвечаю так, как мне хочется:

— Скоро.

Так мы разговариваем.

А Янек недоволен.

Я вижу, ему хочется потолковать со мной с глазу на глаз.

Хочется, да все нет случая. Я не знаю, хочется ли мне. Но можно и потолковать, если надо.

Сегодня он подкараулил меня возле дома.

И вот мы одни, но Янек молчит. Мы оба о чем-то думаем, он и я.

— Ты — тот самый Липман, который играет в шахматы?

— Тот самый.

— С Шогером?

— С Шогером.

— Я так и думал, — говорит Янек. — Почему ты играешь с ним?

— Он приказывает.

— Только поэтому?

— Нет. Я заставляю его сдаться.

— Он что, ни разу не выиграл?

— Нет.

— И не было ни одной ничьей?

— Нет.

— Я знаю, ты свой парень, Изя.

— Я?

— Ты. Но все равно мы должны поговорить.

— Не люблю говорить о шахматах. Я мог бы сидеть дома и играть сам с собой, — говорю я. — А еще могу заставить Шогера сдаться, хотя с каждым разом мне трудней и трудней. Раньше было легко. А теперь я каждый раз боюсь проиграть. Но это не важно, я не люблю говорить о шахматах.

Янек смотрит мне в глаза.

— Нет, не о шахматах. Надо поговорить о другом.

— О чем, Янек?

— Обо мне. — Он опускает голову. — Не совсем обо мне. Обо мне только немножко.

Я не знаю, хочу ли этого. Но я соглашаюсь.

— Говори, Янек.

— Видишь ли… — говорит он.

И, остановившись, пинает камешек. Камешек круглый, гладкий. Наверное, можно представить, что это мячик, и поиграть в футбол. Я, допустим, стою на воротах, а Янек старается забить гол. Или он пригнулся и ждет в воротах…

— Видишь… — снова начинает Янек, и я понимаю, о чем разговор.

Может, он заговорит о себе, не знаю.

Может быть, о том, кто он и откуда.

Может быть, о чем-нибудь таком, что мне и в голову не приходит.

И все равно он будет говорить об Эстер.

Я не знаю, хочу ли этого, и говорю:

— Что ж ты молчишь?

— Видишь… — говорит он.

В третий раз повторяет Янек одно и то же слово.

— У нее был брат, — говорит Янек, — Мейер, мы все его звали Мейкой, и он был моим лучшим другом. Мы одногодки, выросли на одном дворе. Он говорил по-польски как поляк, а я по-еврейски не хуже его. Ты сам видишь, правда? Мы были такими друзьями… Объяснять я тебе не буду, сам должен понимать.

— Не объясняй, — говорю я. — Такие вещи каждый понимает.

— Я так и думал, — говорит он.

И замолкает.

— Ты помнишь тот день, когда всех загнали в гетто? — спрашивает Янек.

Спрашивает, и молчит, и снова спрашивает — глазами.

Я помню тот день. И хотел бы забыть, но помню. Он стоит у меня перед глазами, как развороченный взрывом мост. Тот мост — это и есть тот день. Я вижу его искореженные балки. Вижу пробоины в настиле. Мост забит идущими людьми. А внизу, у самой воды, вниз головой повис солдат. И наверху еще один — сидит как живой, привалившись к железной балке.

Я хорошо помню тот день. Он стоиту меня перед глазами, как взорванный мост.

— Я помню мост в тот день, — говорю я. — А ты?

— У меня перед глазами узкая уличка, — говорит Янек. — И уличка вся запружена, забита людьми до отказа, как тот мост.

— Янек, а тогда уже были желтые звезды?

— Были. Разве такое можно забыть?

Я опускаю голову.

— В тот день… — говорит Янек.

Вроде обычным голосом, но скулы его обтягиваются, кожа на лбу становится серой, а зубы скрипят. Мне кажется, будто Янек откусывает каждое слово и от этого ему трудно говорить.

Его родителей уже не было, рассказывает Янек. Они в тридцать девятом поехали в Варшаву, в гости, и больше не вернулись. Он жил с дядей, но целыми днями пропадал у Мейки и Эстер.

Все уже знали: будет гетто.

— Ты слышал, что общаться с евреями запрещено? Тебя сцапают и угонят в Германию.

Так сказал Янеку дядя.

Янеку было худо. Янек ходил, понурив голову, потому что Мейка со звездами, Эстер со звездами, а он — без ничего. Тогда Янек достал желтый лоскут и нашил на свою одежду шестиконечные звезды. Это было в тот день, утром.

— В тот день… — снова говорит Янек. — Мне все не верилось, что будет гетто и что нас с Мейкой и Эстер разлучат…

В тот день…

Так говорит Янек. Кажется, голос такой же, как всегда, но лоб совсем уже серый, и слышно, как он скрипит зубами.

В тот день во двор зашел немец. Там, на дворе, он увидел Эстер. Он двинулся прямо к ней. Он улыбался и манил ее пальцем. Она все пятилась, пятилась, хотела бежать от него. Тогда немец крикнул, и она остановилась.

— Ком хир, ком хир, кляйне юдин, — сказал немец.