Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]

— У меня украли его, моего ребеночка, — услышала Елена, — единственного ребеночка, сыночка…

На морщинистой блеклой шее вены вздувались так, что, казалось, еще немного, и они лопнут, а старуха побелеет и упадет замертво. С чувством мучительного стыда Елена вышла из комнаты. Непрестанные жалобы и брань старухи преследовали ее, она была напугана, будто бешеная собака гналась за ней по пятам.

Джузеппе шел ей навстречу с той растерянной улыбкой и детским румянцем, которые всегда появлялись у него при встрече с Еленой. Рядом друг с другом они не знали толком, о чем говорить, их охватывало неясное смущение, как двух путников, которые, не имея ничего общего, вынуждены идти одной дорогой. Но в гулко бьющемся пульсе, который только они двое могли расслышать, кровь одного вздувалась и подымалась волной навстречу крови другого, и две волны сливались с такой силой, что казалось, кровь разъела им вены. Елена хотела поговорить с ним о матери, но плач умолк, и в тишине закатный туман, внутри которого они были точно в нише, сросся с окружающим миром, так что казалось, что все пропитано им. Они вошли в дом, и Елена подумала, что, наверное, старуха уже спит.

Свадьбу сыграли в спешке и тайком. И для Елены началось странное время. Она ходила в состоянии между опьянением и сном, а тем временем вещи под ее взглядом будто бы стали рождаться из хаоса и от какого-то внутреннего толчка обретать формы. И вот из этих форм, чувствовала Елена, вещи начали просачиваться в нее саму, под ее кожу и в ее мозг, так что она уже могла узнавать их с закрытыми глазами. Вместе с тем на ее глазах происходили странные слияния: разница между предметами исчезала, устанавливалось тайное согласие между царствами природы, которые в конце концов начали перетекать одно в другое, и одно принимать участие в другом. Часто ей казалось, что камень, как трава, дышит и пускает в землю корни. Или же деревья перенимали оцепенелую жизнь камней, а их листья копошились, точно насекомые, животные же становились сгустками безразличной материи. Елена и сама чувствовала себя деревом, выбрасывающим почки с каким-то мучительным наслаждением. Даже простое прикосновение к чему-нибудь доставляло ей удовольствие до мурашек по коже, она гладила предметы, и ей казалось, что в этот момент она открывает их или, вернее, что все они тайно рождаются на свет. Глаза ее сияли, волосы стали мягче и будто бы искрились жизнью. Ее грудь, раньше плоская и чахлая, вздымалась, тоже рождаясь на свет, высокая, как у девушки, и ходила она теперь медленно и томно, с царственной грацией. С течением дней ее тело, словно по какому-то волшебству, обретало формы все более округлые и женственные, что изумляло ее саму.

Когда Елена поняла, что беременна, радость ее была такова, что она чуть не потеряла рассудок. В порывах благодарности ей казалось, что Бог телом и душой присутствует в ней, и она бросалась на колени, и слезы бежали по ее щекам. Внимательно прислушиваясь к происходящему в ней чуду, она не замечала, как сменяют друг друга дни и ночи, и легко и беспричинно разражалась то смехом, до плачем, как это бывает с детьми. Когда ей показалось, что она чувствует первые движения ребенка в животе, Елена не спала всю ночь, боясь пропустить их. Задержав дыхание, она сидела на постели с распущенными по полуголым плечам волосами и нетерпеливой улыбкой на лице. Нежными материнскими словами она звала Джузеппе, который спал рядом, и, если тот приоткрывал тусклые со сна глаза, спрашивала его:

— Ты счастлив? — И с коротким лихорадочным смехом прижимала его к груди. А потом долго смотрела на мужа, боясь упустить хотя бы самую мелкую черту его лица, и обшаривала его тело жадными напряженными руками, чтобы ребенок принял его формы. Часто они смотрели друг на друга, забыв обо всем, молча сжав друг другу руки, и в их объятиях прорывалось почти религиозное неистовство, как будто от тех объятий ребенок получал новый толчок к жизни.

О старухе теперь совсем позабыли. Первое время она сидела в своей комнате, замкнувшись в негодующей враждебности. Но потом, не в силах сопротивляться обстоятельствам, вновь появилась со своими косыми мимолетными, почти смущенными взглядами. Джузеппе теперь едва ее замечал. Он иногда позволял матери причесывать себя или обувать, но все это с безразличным, отсутствующим видом. И достаточно было ей услышать даже эхо голоса, даже шаги Елены, чтобы она насторожилась и повернулась на этот звук. Старуха превратилась в подобие нищенки — она выпрашивала у сына хотя бы взгляд, хотя бы одно слово в качестве знака их былого единства. Но напрасно она бодро крутилась вокруг, скрипя своими сапожками, напрасно кокетливо прихорашивалась, оправляя платочек вокруг лица, на котором глаза ее горели ненавистью. Он всегда был настороже, словно заяц в лесу. И мать в конце концов очерствела и стала как те деревянные статуи. Забившись в одну из ниш этого дома, она сидела там на низкой табуретке или устраивалась прямо на ступеньках, скрестив руки под складками шали, пожирала глазами этих двоих, жадно следила за каждым движением этих двоих, за их нежным и лихорадочным перешептыванием. Иногда они ловили на себе ее иступленный взгляд, в котором за яростью скрывалась мольба о жалости, как у бешеной собаки. Но они уже не обращали на старуху внимания. Та принималась бормотать какие-то невнятные скороговорки, мольбы или проклятия, к которым муж и жена иногда прислушивались с суеверной опаской и с явным отвращением, считая старуху сумасшедшей. И она в одиночестве свертывалась клубком в углу своей комнаты, утонув в широких складках черной одежды, и плакала взахлеб, пока у нее не перехватывало дыхание, опустошенная и дряблая, как тряпка. Но если сын входил к ней, приближался, улыбался ей, гладил ее по руке, она отвергала мрачным взглядом эту ласку и забивалась в свой угол.