Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

А теперь, в который раз, он, как говорится, «вспоминал своих мертвых». «Ну и время я для этого выбрал!» — подумалось ему.

Потому что он продолжал, как заведенный, качаться, размеренно, словно маятник, будто бы в крестец ему встроили счетчик, удар за ударом отмечавший, как идет время, ветшает жизнь и приближается смерть, та самая смерть, о которой он только что вспоминал с легкой насмешкой. Он подумал, что к девушке все это тоже относится и что (а знает ли она?) занятие, которому они совместно предаются, обладает диковинным свойством наслаивать время одного на время другого по примеру их одно на другое наложенных тел, и так будет до того, вероятно, далекого мига, когда маятник остановится и кончится совпадение. Ровным счетом ничего не менялось от того, что девушка отказывалась или ленилась участвовать в работе механизма, раз она ему подчинялась и поневоле следовала за толчками контрольного органа. Жан де Жюни подумал, что она — матрица их общего времени, ему же отведена роль пуансона. Итак, он разобрался в устройстве, которое может работать так до скончания века. Слово «матрица» — «матка» не навело его, как ни странно, на мысль о возможном зачатии. Правда, им так безраздельно владели прошлое и смерть, что жизнь в его размышлениях клонилась к закату и в будущее он не заглядывал.

Он задумался, не с проституткой ли тянет нить времени, и не нашел ответа. Она безропотно ему покорилась по первому слову, согласилась войти и подняться с ним в номер, но о подарочке между ними и речи не заходило. Как, впрочем, ни о чем другом, даже о том, чем они собирались заняться (чем вот сейчас занимались), равно как о голоде, жажде, пресыщении, радости, грусти или вечной погибели. Если судить о партнерше по ее проявлениям, он вправе видеть в ней бесконечно малую величину, почти ничто, хотя и наделенное смазливой мордашкой, упругим телом и гладкой кожей. Чего же еще желать в таком случае? Еще он подумал, что, может быть, столкнулся с менее заурядным, чем шлюха, явлением — девушка перегрелась на солнце или отупела от жары до того, что не способна была ни сама распоряжаться собой, ни защищаться. В южных городах в часы послеобеденного сна волку, рыщущему, несмотря на жару и на лень, по безлюдным улицам, порой достается в награду такая добыча. Он помнил другие подобные встречи и то, как сумел воспользоваться ими.

Затем его мысли стали мелеть. Его дух устремился к некоей точке отсчета, словно там возможно было таинственным образом соединиться с обратившейся в нуль подругой. Он довольно точно мог определить положение этой точки в пространстве, она была перед ним, слева, на медном шаре, вместе с тремя другими шарами, украшавшем темную эмалированную спинку железной кровати. Эта кровать стояла в углу комнаты; справа от Жана де Жюни и прямо перед ним были стены, слева, чуть позади — окно. Ощущение своего расположения в пространстве долго не хотело покидать его, но наконец исчезло и оно, задули последний светильник, рассеялся дым, и от нашего героя остался лишь ритм, взмахи маятника, скрип матраца среди безмолвия, качающийся в полумраке крестец.

Тем временем солнце добралось до фасада гостиницы. Упавший на ставни солнечный луч прокрался сквозь выемку рядом с петлей, и на стене появилось светлое пятнышко в виде банана или маленького клинка косы. Жан де Жюни не взглянул на него, тело его поглощено было любовным трудом, дух устремлен в пустоту; он не замечал, как светлый серпик медленно подбирался к кровати, не осознал и того, что луч перепрыгнул на шар желтой меди, тот немедленно вспыхнул, и тогда словно молния ударила в его память, озарив, воскресила давние воспоминания, лет тридцать не посещавшие его. Откинув медь (которая могла увлечь его к древностям Кипра…), он узнал золотой шар, оказавшийся букетом горных лютиков, старательно округленным, держали его две руки, под ними — длинная черная юбка, выше — строгая блузка с гранатовой брошкой у ворота, и за букетом, над брошкой, он снова увидел лицо своей няни Нины, подражая матери, он звал ее Критиконой с тех пор, как научился говорить, и до той поры, пока не вступил в безрассудный и беспамятный возраст. Нину Критикону, старую триестскую гувернантку, он любил — он в этом уверен — больше матери и отца, больше своей черепахи и того борова, больше, чем аксолотля. Ворчливая, обожавшая его Нина, в тщетной надежде его откормить варившая далматинские сласти из розовых лепестков.

Все выстраивалось заново вокруг золотого шара, словно в нем заключен был электромагнит, и, стоило пустить ток, части изменчивой картины, укрепленные на железных подставках, задвигались, улеглись по порядку, друг к другу прилипли. Жан де Жюни, оставаясь метрономом и продолжая отбивать такт на животе невозмутимой девушки, ясно это сознавая, увидел ребенка лет трех, четырех самое большее, каким когда-то был, и который, как он думал, бесследно исчез из его собственной памяти и из чужих воспоминаний (за исключением Нины, если она еще жива). Худосочный мальчуган, он казался еще тоньше из-за падавших на плечи, укрытые белым бархатным пальтишком, длинных каштановых локонов, на голове дамская, девичья, не мальчишеская горностаевая шапочка, на ногах бледно-зеленые шерстяные чулки, в которых он, по словам старушки Критиконы, становился похож на болотную птичку погоныша. А в следующее мгновение он стал этим ребенком, это он, задрав голову, рассматривал ласковое лицо Нины Критиконы с немного львиными чертами, ее голубые глаза, глядевшие весело и печально одновременно, ее круглые щеки в красных прожилках, ее седину под черной плюшевой шляпкой, приколотой к волосам булавками с головками из черного янтаря. Она ни на шаг не отпускала его от себя, боялась, что он убежит на обочину, за которой склон круто обрывался, что с ним случится беда, дети из богатых семей всегда так неловки.