Славомир Мрожек - Валтасар

— Вот вам мой билет.

Он не удивился. Кажется, был с похмелья. Взял билет и тупо на него посмотрел.

— Ну, я хотел бы выйти из партии, — пояснил я.

— А может, еще передумаете? — спросил Махеек без особой уверенности.

— Э-э-э, нет.

Махеек одной рукой выдвинул ящик, другой — положил в него мой билет и закрыл ящик. Я не верил собственным глазам. Это было все.

— Пишите этот ваш репортаж.

Я вышел пьяный от счастья.

Как следовало понимать Владислава Махеека? Проявил минутную слабость? А может, я для него был всего лишь интеллигентом, неплохо пишущим, но никакой ценности для партии не представляющим? Это меня не удивило бы — между нами лежало море непонимания. Так или иначе, загадка осталась загадкой.

Итак, ПОРП исчезла из моей жизни. Но мне напомнили о ней самым неожиданным образом… Соединенные Штаты Америки. Когда после всех перипетий — уже после получения во Франции политического убежища, после обмена, далеко не сразу, эмигрантского паспорта на нормальный, французский, — я решил поехать в Америку, то с удивлением узнал, что мне требуется специальное разрешение на въезд. Не помогло даже ходатайство американского посольства во Франции. Клеймо принадлежности к тоталитарной партии осталось на мне навсегда, несмотря на то, что я из партии вышел. Даже сифилис и туберкулез простительны — от них можно излечиться, но принадлежность к тоталитарной партии — нет. И вопреки тому, чего следовало бы от меня ожидать, — мне это очень понравилось.

Мария Обремба, моя жена и друг, прожив еще десять лет, внезапно скончалась в годовщину нашей свадьбы, 31 октября 1969 года. Причина — скоротечный рак. От первого симптома до кончины прошло всего восемнадцать дней. Ее похоронили в Западном Берлине, а позже, благодаря хлопотам ее сестры и с моего согласия, перезахоронили в Катовице.

Когда еще в Варшаве я сообщил ей о своем намерении вместе уехать на Запад и там остаться — а мы тогда не знали, какое будущее нас ждет, — она сказала:

— Лучше драить полы там, чем оставаться тут.

Добавлю, что это было через два с половиной года после нашего переезда в Варшаву и, благодаря моей карьере, мы ни в чем не нуждались.

Мы уехали из Польши 8 июня 1963 года, якобы чтобы провести отпуск на западном берегу Лигурийского моря, но возвращаться не собирались — решили остаться в одной из европейских стран. Пять летя торговался с властями Народной Польши, настаивая на своем, пока наконец, устав от их жульнических уловок, не попросил убежища во Франции. В этом мне помогло участие Польши во вторжении в Чехословакию в рамках Варшавского договора.

В октябре 1987 года в Париже я женился второй раз — на Сусане Осорио. В конце 1989 года мы покинули Париж и поселились в горах, в шестидесяти километрах к западу от Мехико-Сити. И прожили на фазенде семь лет, пока обстоятельства не вынудили нас навсегда вернуться в Польшу.

В декабре 2003 года я ненадолго приехал в Париж. Мы остановились в просторной квартире на пятом этаже на улице Гинемер, напротив Люксембургского сада. Там мне привиделся сон…

Мне снилось, что мои имя и фамилия значатся по-польски на служебном бланке. Буквы, которые я хорошо помню, были напечатаны на принтере. Одновременно прозвучал голос, словно ниоткуда. Голос сообщил, что вскоре меня ждет длительная поездка за границу. Прилагающийся документ я возьму с собой. По прибытии на место предъявлю его местным властям. Потом власти исполнят все, что я от них потребую, но с одним условием: я никогда больше не воспользуюсь своим настоящим именем и фамилией. Мое имя теперь будет Валтасар.

Проснулся я под впечатлением от этого сна. Валтасар… Я никогда не был в восторге от своей фамилии. Она сопутствовала мне как скучная необходимость. Позже, уже начав писать, я сохранял ее как отцовское наследство. До момента, когда меня поразила афазия.

Событие это — вернее, катастрофа — связано с кровоизлиянием в мозг, которое я перенес воскресным утром 15 мая 2002 года. Я сидел за столом и писал, не помню уже что. И вдруг со мной что-то произошло. Я пытался продолжать писать, но мне становилось все хуже. Тогда я пошел в спальню и лег. Временами терял сознание.

Сусана первая поняла, что нужны срочные меры, и позвонила доктору Кшиштофу Струзику. К счастью, он оказался дома. Совершенно не помню, как он появился. Помню только, что я стоял на улице, на ярком солнце, и ждал «скорую». Мне было жаль этого дня — я знал, что он уже не вернется никогда. Лежа в машине «скорой помощи», я смотрел на голубое небо. Меня охватило полное равнодушие. Машина остановилась. Помню какие-то коридоры, переходы, склонявшиеся надо мной лица, все время новые. Все было путано и хаотично.