Маргарита Хемлин - Про Иону

— Извиняюсь, Майечка. Мы тебя разбудили. Извиняюсь. Спи, спи. Отдыхай. Я тебя утром разбужу. На работу буду идти и разбужу. Фима ж так рад, что ты приехала. Так же ж рад.

Я пролежала с открытыми глазами до утра. Молила Бога, чтобы обернуться в один день и не задержаться тут ни на минуту.

Так и получилось. Всюду в инстанциях меня встречали приветливые, доброжелательные служащие. Понадобились небольшие взятки, но как же иначе. К вечеру документы оформились.

Блюма вела себя как хозяйка положения. Насколько у нее хватало ума, настолько и вела. Я осадила ее вежливо, но решительно.

А Блюма виновато улыбнулась и протянула:

— Майечка. Извиняюсь. Ты меня неправильно поняла. Ты, наверное, думаешь, что я не умею держать свой язык. Нет, ты сильно ошибаешься. Я — могила.

Что она имела в виду, я не выясняла, чтобы не дошло до скандала. Поняла одно: Блюма — свинья.

Я носила изящные часики на золотом браслете, подарок Марика, они достались ему по случаю от какого-то офицера, служившего в Германии.

Миша сразу обратил внимание на мою обновку, хоть обычно все принимал равнодушно. Я рассказала, что часы трофейные, из Берлина.

Он попросил глянуть. Повертел, браслетик погладил и говорит:

— Ты, мама, наверное, знаешь, что немцы из еврейских зубных коронок изготавливали изделия. И это тоже, может быть.

И пошел себе на кухню, играть в шашки. Было ему тогда лет пятнадцать.

Откуда у него сведения про коронки? В школе такое не говорили. Теперь понятно, чье влияние.

И вот эти злосчастные часы я надела к Блюме в Остер. Без мысли. Золото есть золото.

Блюма смотрит на мои часики и говорит, смотрит и говорит. После всего, сказанного выше, практически без перерыва:

— Какие симпатичные часики. Золотые?

— Золотые. Хочешь, Блюмочка, подарю?

— За что? — Блюма разыграла удивление.

— За то, что ты за домом смотришь, за Фимой ходишь. Хочешь?

Я снимаю часы с руки и кладу на стол. Прямо на Мишины письма — они лежали там с вечера. Блюма, наверное, надеялась, что я буду их читать ночью. Блюма, вроде вслепую, сунула часы в карман передника и заверила меня:

— Могила. Имей в виду. Чистая могила.

Да. Я возвращалась к своей жизни с того света.

В поезде приводила свои мысли в порядок вещей. Я пыталась понять природу своего испуга.

Ну, допустим, Миша знает, что его отец Куценко. И что? А если он не знает, что его отец Куценко, а считает, что его папа — сумасшедший Фима? И что?

Миша вырос. Пусть сам разбирается со своими отцами, со своей наследственностью, вплоть до Мирослава. Я ни слова ему не скажу в этом направлении. Если спросит.

А если не спросит, а сам расскажет Марику — и про Куценко, и про Фиму? Причем не только по собственным наблюдениям, но и по соображению мамы, Гили и — самое плохое — Блюмы. И что?

А то! Какая я тогда получусь мать для Эллочки в глазах Марика? Это во-первых. А во-вторых, какая жена?

Следовательно, оберегать надо не Мишу, а Марика и Эллочку. И оберегать именно от Миши.

Да. У меня было секретное оружие против Миши — Гиля и его лехаим. Но в любом случае оставалась Блюма. Может, и она была в курсе насчет этого. А она может по дурости и против Миши выступить, и против меня, и против всех. Потому что она только за Фиму и больше ни за кого.

И как же Блюма втиснет свою ручищу в мой маленький браслетик? И как же я об этом не подумала? Получилась взятка и ничего больше. Никакого прикладного значения.

С такой бесцельной мыслью я уснула под стук колес уже где-то за Калугой.

Мне приснился Миша, что он не умеет плавать и боится.

Дома я осмотрела свое лицо в зеркале и увидела, что постарела. Вот так: позавчера еще не постарела, а теперь — да. Но дело не в этом.

Марик на работе. Элла находилась в школе, в группе продленного дня. Тогда начался эксперимент, и Эллочка как неуспевающая ходила после уроков, чтобы делать домашние задания под квалифицированным присмотром, классная руководительница посоветовала. Я не захотела объяснять, что у меня тоже имеется кое-какая квалификация. Пускай. Домой она возвращалась часам к четырем.

В квартире за время моего краткого отсутствия царил беспорядок. Нужно убирать, мыть, стирать. Руки не поднимались.

И я прилегла на диван. А отдых не получался. Позвонила Александру Владимировичу. Он обрадовался, но сказал, что обеденный перерыв уже прошел, что лучше мы увидимся завтра. Не знаю как, но я предложила, чтобы он сейчас же пришел ко мне на дом. Он помолчал и сказал, что очень скоро придет.