Джойс Оутс - Венец славы - Рассказы

Но куда, к черту, она подевалась?.. Гудок за гудком, еще гудок, еще… неумолимое продолжение монотонной звуковой цепочки, с которой началось нынешнее утро.

Без двенадцати четыре! Эти паршивцы, эти улыбчивые, доброжелательные мучители, будь они неладны, ведь придут сейчас!..Так. Вечер надо бы начать с любовной лирики — прочесть два-три стихотворения, посвященных Розалинде; нет, это не лучшие его стихи, никто и не говорит, но все ж таки они ему несказанно дороги — он в ярость пришел, когда один редактор, старый приятель, отклонил их и, возвращая, заявил, что они не поднимаются до высоты того уровня, который Маррей сам себе установил «во времена Хельги». (Хельга — это его вторая жена.) Но все равно он их прочтет. Он так давно не виделся с Розалиндой… кажется так давно, хотя едва ли минуло больше недели… так давно, что детали их прощания путались, сливались с картинами первого знакомства за восемь месяцев до того. Очень уж много их совместных вечеров прошло, как они говорили, «на нейтральной территории» — то в квартире приятеля на Манхаттане, где происходила вечеринка в честь заезжего английского журналиста, чей редактор был также редактором одного из закадычных друзей Розалинды, то в квартирах и коттеджах — лесных и прибрежных — приятелей Маррея, а также приятелей его приятелей, которые развлекали его рассказами о том, как Маррея и его «наследную» невесту поливает грязью еще не успевшая стать бывшей жена. Бывало, они встречались в его меблированной квартирке в Вестбери, которую Маррей снимал уже несколько месяцев, — главным образом потому, что это было на пол-пути между его манхаттанской квартирой (он старался почаще навещать тринадцатилетнего сына, которого исключили за год из двух частных школ и не хотели принимать в третью) и университетом, где он преподавал, — новым, перспективным учебным заведением на дальнем конце Лонг-Айленда. В качестве поэта-преподавателя он получил всего лишь годовой невозобновляемый контракт, но учебная нагрузка не утомляла, а заведующий кафедрой на все его авторские гастроли, казалось, смотрел сквозь пальцы.

В Розалиндиной аккуратненькой, мило обставленной, сплошь устланной коврами квартирке в Покипси телефон все звонил. Маррей готов был уже наорать на нее. Что она там — в ванную забилась, боится к телефону подойти?.. Как-то раз, подвыпив, она призналась, что было время, когда она нарочно расставляла сети брату мужа, очень неплохому парню, ее ровеснику, и даже «проявила к нему благосклонность» (что бы это могло значить?), но после порвала с ним навсегда и перестала разговаривать не только с ним, но и о нем. Когда она каким-то чутьем угадывала, что это звонит он, она пряталась от телефона в ванной, съежившись, вся во власти вины и стыда. «Это не он, это я, я, Маррей!» — чуть не кричал он в трубку.

Но он, естественно, простит ее. Много раз уже он прощал, да и было бы что прощать, «грехи» ее так ничтожны, чуть ли не обворожительны! Он должен показать, что, в сущности, он великодушнее ее отца, который безотказно слал деньги, чтобы выкупить ее из неприятностей, забрасывал ее телеграммами с изъявлениями ободрения и любви, но которого в трудную минуту ни разу не оказывалось рядом. Отец непрестанно летал куда-то с Рокфеллером, вечно какие-то у него «конфиденциальные» встречи в Олбани или в Вашингтоне. Да, теперь это у Маррея в обычае (с тех пор, как в 45 лет его прихватило, сшибло с ног азиатским гриппом), теперь это его новая тактика — быть великодушнее всех. Его внешняя привлекательность как-то слиняла, улыбчивые морщинки превратились в глубокие борозды, и попавшиеся в них тени так там и застревают… особенно когда он заведомо среди тех, кто ее ненавидит… да и все его тело, утратив фальшивые претензии на атлетизм, тоже порядком осело, сникло… но великодушие, но любовь — это настоящее. Розалинда нужна ему во что бы то ни стало. А то ведь останется — что?

Дальше не хотелось додумывать.

Сплетни, будто он женится на деньгах, — чепуха. Не нужны ему деньги. Если бы он жаждал денег, взял бы да женился на Хелене Смит-Брук, которая финансирует обозрение «Америка: цели и средства», — она всегда предпочитала Маррея тому поэту из Калифорнии, теперешнему ее мужу. Ну и в любом случае — Маррей знал это, чувствовал безошибочно — никогда никакой выгоды от денег Розалинды ему не будет. Просто не судьба ему быть материально обеспеченным; он, Маррей Лихт, вечный банкрот, всегда в долгах, и каждую весну и осень нужда гонит его через все штаты с этими чтениями — куда бы ни пригласили. Нельзя упускать ни малейшей возможности заработать. У него несколько бывших жен, и дети есть, счетов видимо-невидимо, долгу 2300 долларов одних только налогов, не говоря уже об умопомрачительном счете в 4000 долларов за один этот год от детского психиатра, к которому его тринадцатилетний сынишка ходит три раза в неделю… не говоря уже об ужасающих условиях, поставленных ему при разводе с Таней много лет назад, когда позарез понадобилась свобода, чтобы срочно жениться на капризной ветренице Хельге, и теперь ему предстоит платить алименты вплоть до смертного часа. Вряд ли Таня умрет раньше. Никогда, никогда не знать ему денежного достатка. Вечно он где-нибудь будет поэтом-преподавателем, только бы взяли, будет еще дополнительные часы исподтишка по вечерам прихватывать, будет читать лекции, будет читать свои стихи, и так всю жизнь, до гробовой доски — поездки, поездки, каждую осень, каждую весну, да еще выбираешь, какая подольше. Поэт, не так отчаянно нуждающийся, мог бы выбрать для себя поездку покороче — по четырем или восьми городам, а уж у Маррея судьба, видно, такая, чтобы его, как белку, совали в колесо из пятнадцати пунктов. Эти маршруты, колеса эти, бывает, и пересекутся, хотя, как правило, поэт послеживает за этим, выбирая маршруты по районам: «Новая Англия», «Средний Запад», «Запад», потому что некоторые (например, такие, как «Юг») бывают плохо подготовлены, да и оплата там хуже… То есть в общем кое-какая свобода выбора имеется, хотя обычно слишком уж утомительно пытаться вычислить, какой маршрут окажется менее изматывающим. Да что там: даже думать обо всем этом и то утомительно…