Марио Бенедетти - Передышка

Почти каждый день она приходит пить со мной кофе. Мы беседуем по — приятельски. Мы — друзья и даже немного больше. В этом «немного больше» я делаю некоторые успехи. Так, мы иногда говорим о Нашем. Наше — это неприметная нить, связывающая ее со мной. Но говорим мы о Нашем всегда как бы со стороны. Например: «В конторе никто до сих пор не догадался о Нашем». Или же то-то и то-то началось еще до того, как возникло Наше. Но что представляет собой Наше на деле? Пока что, по крайней мере, всего лишь некий союз перед лицом остальных, некая общая тайна, с одной стороны — мы двое, с другой — все прочие. Не связь, конечно, не интрижка и уж, разумеется, никак не помолвка. И все-таки мы не просто друзья. Самое худшее (или лучшее?) то, что подобная неопределенность нисколько ее не тяготит. Она мне доверяет, говорит со мной тепло, может быть, даже с нежностью. У нее очень своеобразный и достаточно иронический взгляд на людей. Подтрунивать над своими сослуживцами она не любит, однако хорошо знает цену каждому. Иногда в кафе оглянется вокруг и обронит замечание, такое меткое, точное, просто на удивление. Вот хоть сегодня: сидят за соседним столиком несколько женщин лет тридцати — тридцати пяти. Поглядела она на них внимательно и вдруг говорит: «Из нотариальной конторы, да?» В самом деле, это были служащие нотариальной конторы, я давно знаю некоторых из них, по крайней мере видел не раз. «Вы с ними знакомы?» — спросил я. «Нет, никогда раньше не встречала». — «А тогда как же вы могли угадать, что они из нотариальной конторы?» — «Не знаю, всегда можно догадаться. По манерам, по поведению; губы они красят одним резким движением, словно на доске пишут; и кашляют постоянно, оттого что постоянно читают нотариальные акты; и еще с сумочкой они не умеют обращаться, привыкли с портфелем ходить. Говорят сдержанно, будто опасаются сказать что-либо противозаконное, в зеркало никогда не смотрятся. Вот поглядите-ка на ту, вторую слева, какие у нее икры — будто у чемпионки в тяжелом весе. А та, что с ней рядом сидит, не умеет даже яичницу приготовить, по лицу видно. У меня прямо мурашки по спине бегают, когда я на нее гляжу. А вам ничего?» Нет, у меня не бегают по спине мурашки (мало того, я знал когда-то одну служащую из нотариальной конторы, так у нее был бюст, прекрасней которого не найти во всей вселенной и даже за ее пределами), мне просто радостно ее слушать, я люблю, когда она воодушевляется и разносит кого-либо или, напротив, запальчиво защищает. Бедняжки из нотариальной конторы, мужеподобные, энергичные, мускулистые, продолжали свою беседу; они и не подозревали, какой уничтожающей критике их подвергли за соседним столиком, не знали, какое жестокое порицание вызвали их лица, фигуры, манеры и слова.

Ну, хорош гусь этот приятель Эстебана! Пятьдесят процентов выходного пособия требует. Зато уверяет, что мне не придется работать ни одного лишнего дня. Искушение велико. Вернее, было велико. Ибо я уже пал. Он уступил, согласился на сорок процентов, посоветовал поспешить, пока он не раздумал, потому что никогда так не бывало — со всех он брал пятьдесят процентов, не меньше, я могу спросить кого угодно; «среди людей моей профессии много взяточников и мошенников» — сказал он, мне же он уступает оттого только, что я отец Эстебана. «Люблю я его, негодяя, как брата родного, уже четыре года мы с ним каждый вечер в бильярд играем, такое роднит, папаша». Я вспомнил Анибаля, наш разговор в воскресенье, пятого числа, вспомнил свои слова: «Теперь дают взятку, даже если хотят получить то, что положено, а это уж полный развал».

Тридцать первое мая — день рождения Исабели. Как давно это было. Однажды я купил ей ко дню рождения куклу, которая могла закрывать глаза и ходить. Я принес куклу домой в большой твердой картонной коробке. Положил на кровать и сказал Исабели: Угадай, что в коробке?» «Кукла», — ответила она. Этого я ей так никогда и не смог простить.

Дети не вспомнили, какой сегодня день, во всяком случае ничего мне не сказали. Память о матери как-то сама собою мало-помалу рассеялась. В сущности, одна только Бланка, как мне кажется, грустит о матери, говорит о ней просто, без внутреннего усилия. Может быть, виноват я? Первое время я редко упоминал Исабель, потому что было больно. Теперь я тоже редко ее упоминаю, потому что боюсь ошибиться, спутать Исабель с другой женщиной, которая не имеет с ней ничего общего.