Марио Бенедетти - Передышка

Итак, честные ли у меня намерения, как выразилась бы какая-нибудь кумушка — соседка? По правде говоря, на прочный союз, вроде того что, мол, «одна лишь смерть разлучит нас», я решиться не могу. Вот написал «смерть» — и сразу явилась Исабель, только с ней все было совсем иначе; мне кажется, в Авельянеде меня меньше всего волнует физическая ее привлекательность (может, вообще сорок девять лет физическая привлекательность волнует меньше, чем в двадцать восемь), а жить дальше без Авельянеды я не могу. Самое лучшее, конечно, было бы заполучить Авельянеду без всяких обязательств на будущее. Но это уж слишком жирно. Стоит, однако же, попытаться.

Пока я с ней не поговорю, ничего нельзя знать. Это все так, разговоры с самим собой. Мне, признаться, опротивели немного встречи в темноте и меблированные комнаты. Там воздуха не хватает, все происходит мгновенно, в спешке, и никогда ни с одной женщиной я не разговаривал. Кто бы она ни была, до того, как легли в постель, мне важно только одно — поскорее лечь; а после обоим хочется поскорее уйти, вернуться к себе, в собственную свою постель, забыть друг о друге навсегда. Долгие-долгие годы играю я в эту игру, и ни разу ни одного душевного разговора, ни одного теплого слова (моего или ее), которое вспомнилось бы потом, бог знает когда, в минуту жизненной смуты, помогло бы покончить с сомнениями, прибавило бы хоть чуть-чуть решимости и сил. Впрочем, не совсем так. Как-то раз, в меблированных комнатах на улице Ривера, лет эдак шесть или семь тому назад, одна женщина сказала мне прекрасные слова: «У тебя такая физиономия, будто ты не любовью занимаешься, а бумаги подшиваешь».

Опять Вигнале. Ждал меня возле конторы. Никуда не денешься, пришлось идти с ним в кафе, выпить чашечку кофе — неизбежный пролог, после чего он исповедовался целый час.

Вигнале весь сияет. Судя по всему, атаки свояченицы увенчались успехом, так что теперь он и она утопают в блаженстве. «До чего же она в меня втрескалась, то есть прямо не верится», — говорил Вигнале, поправляя галстук — молодежный, кремовый в синих ромбах, знаменовавший собой полнейший переворот в его жизни, ибо прежде, будучи всего только мужем своей жены, и притом верным, Вигнале вечно ходил в мятом галстуке неопределенно-бурого цвета. «Вот уж женщина так женщина, поздняя страсть, представляешь?». Я представил себе позднюю страсть этой здоровенной тетки — жутко даже подумать, что станется с беднягой Вигнале через полгода. Однако пока что он счастлив безмерно, так весь и светится. И нисколько не сомневается, что Эльвиру прельстила его мужественная красота. Бедный Франсиско, если судить по его вечно блаженной физиономии, и вправду каплун, но на Вигнале (хотя это как раз не приходит ему в голову) зовы «поздней страсти» обратились лишь потому, что он оказался единственным в доме мужчиной, способным их удовлетворить, и к тому же был постоянно под рукой.

«А как же твоя жена?» — спросил я с видом озабоченного сочувствия. «Утихомирилась совсем. Знаешь, что она мне сказала на днях? Что у меня в последнее время характер стал лучше. И верно. Даже печень перестала мучить».

В конторе я не могу с ней поговорить. Надо где-нибудь в другом месте. Выследил, где она бывает. Зачастую остается обедать в центре. Обедает с подругой, толстушкой из фирмы «Лондон — Париж». Потом они расходятся, Авельянеда одна отправляется в кафе на углу Двадцать четвертой и Мисьонес. Надо устроить случайную встречу. Так будет лучше всего.

Познакомился с Диего, будущим зятем. Первое впечатление — он мне нравится. Взгляд твердый, немного самоуверен, но, как мне показалось, недаром. Он многого сумеет добиться. Со мной говорит почтительно, но не заискивает. Мне понравилось, как он держался, наверное, потому, что это можно было истолковать для меня весьма лестно. Ведь он явно был заранее расположен ко мне, я заметил, а откуда взяться такой благожелательности, как не из разговоров с Бланкой? Я счел бы себя по-настоящему счастливым в чем-то одном, по крайней мере если бы убедился, что дочь хорошего обо мне мнения. Любопытная вещь: мне, например, все равно, как относится ко мне Эстебан. И напротив, что думают про меня Хаиме и Бланка, мне важно, даже очень важно. Причина, может быть, кроется в том, что, хотя все трое мне дороги и во всех троих я улавливаю отражение и своих порывов, и своей сдержанности, в Эстебане чувствуется еще и какая-то тайная неприязнь, что — то вроде ненависти, в которой он не смеет признаться даже самому себе. Не знаю, с чьей стороны впервые проявилась эта неприязнь, с его или с моей, только правда, что я в самом деле люблю этого сына меньше других: мы никогда не были близки, вечно его нет дома, говорит он со мной словно по обязанности, и из-за него каждый из нас чувствует себя «чужим» в «его семье», а «его семья» — это и есть Эстебан, он, и только он один. Хаиме тоже не слишком склонен общаться со мной, но тут хотя бы нет этого внутреннего отвращения. Хаиме, в сущности, бесконечно одинок, и ему кажется, что все мы, да и вообще все люди на земле, за это в ответе.