Франсуа Нурисье: Праздник отцов

В то самое мгновение, когда он задал мне этот вопрос, моя машина остановилась перед зданием, в котором Люка и Сабина жили последние семь лет. Освещенное розовыми отблесками окно на втором этаже лишний раз напомнило мне, что уже поздно и что Сабина, очевидно, то и дело поглядывает на часы. Может быть, она даже время от времени отодвигала штору и вглядывалась в темноту. Минуты, проведенные в теплом сумраке машины, были всегда самыми лучшими минутами наших вечеров. Тут мне случалось иногда испытывать мимолетное ощущение достигнутого взаимопонимания; я видел, что Люка тоже колеблется, не торопится расставаться, растягивая удовольствие, возможно, похожее на мое собственное. В тот вечер я настолько не ожидал от него такого личного вопроса (стиль наших отношений делал их с его стороны почти невероятными), что я даже не сообразил, что ему ответить. Мне могут сказать, что лучшим ответом была бы правда. В полночь столь очевидные решения не часто посещают перенасыщенную неуверенностью голову. Поэтому я быстро сочинил речь, одновременно и замысловатую, и напыщенную, отразившую мою неспособность сделать выбор между комедийной ролью великодушного экс-супруга и обыкновенным уважением к собственным воспоминаниям. Люка немного послушал, играя ручкой дверцы, потом резко нажал на нее, и в машину ворвался холодный воздух. Я вздрогнул и замолчал. «Уже поздно», — сказал он. И, как обычно в момент прощальных поцелуев, пододвинул к моему подбородку свою макушку. Мои губы и нос наткнулись на его жесткие волосы, отдававшие ароматом сена и запахом подгорелого сала из ресторана «Кадоган». Зачем говорить? Я начал было движение рукой, чтобы погладить его по голове, взъерошить волосы, как я не без умиления делал это, когда у него была еще короткая стрижка. Но он уже отстранился, встал и хлопнул дверцей. Двумя минутами позже зажегся свет в другом окне на втором этаже, а потом шторы задернули, и оно резко потемнело. Я включил двигатель. В ту ночь я к вышеупомянутой Веронике не поехал.

В нашей беседе появились нотки раздраженности. Из-за чего? Знаю только, что от недоброжелательного январского света все вещи вдруг стали выглядеть уродливее, чем они есть на самом деле. Это был один из тех дней, когда уныние наступает раньше обычного. Никакого спора, насколько я помню, не было. Был только утомительный обмен репликами, которые я выговаривал с умоляющей сострадательностью, а он с обидой. Он подстерегал меня. Сейчас мне уже трудно сказать, к какой теме я пытался тогда подойти, — так у нас с ним обстоят дела! — но, по всей вероятности, я совершил все те оплошности, которые зарекался совершать: заговорил о его учебе (то есть о подготовительных курсах при лицее Карно, которые такому самоучке, как я, представляются чем-то таинственным, едва ли не враждебным), о его по-прежнему повисающем в воздухе решении бросить курить, о тех нескольких днях, которые его мать провела недавно в горах, совершенно одна. Стоит мне сказать что-то не так, все его начинает раздражать. У меня оставалась надежда только на какой-нибудь телефонный звонок, способный естественным образом положить конец этому бедствию, но обступивший нас нерушимый воскресный покой не оставлял никакой лазейки. К моему облегчению, Люка сам решил сократить свой визит. Он сослался на то, что ему нужно переписать какой-то конспект по философии у одного из своих товарищей, живущего недалеко от улицы Суре, и встал. «Он более цивилизованный человек, чем я», — мелькнуло у меня в голове.

— Поужинаем, конечно, вместе…

Он удивленно посмотрел на меня. Вероятно, ему было непонятно это мое упорство продлить нашу вечернюю встречу, которую ему только что удалось прервать. «Да, конечно», — ответил он вполголоса. Он как-то сразу постарел.

Лестница задрожала от его шагов, потом хлопнула дверь. Лоб у меня покрылся испариной, дыхание участилось. Я подошел к комоду, на котором стоял поднос с постоянно искушающими меня разноцветными бутылками и стаканами. Однако я тут же содрогнулся, представив себе, как пью в одиночку, днем, — впрочем, ночь была уже совсем не за горами, — словно внезапные появление и уход моего сына входили в разряд тех «волнений», после которых всегда найдется добрая душа, чтобы предложить вам «стаканчик укрепляющего». Так во времена моего детства говорили у нас в семье, говорили люди, из которых я вышел и у которых постоянно щемило в груди и учащенно билось сердце, по мере того как волны жизни разбивались у их ног и они то и дело оказывались на грани негодования либо обморока. Я похож на них больше, чем мне хотелось бы верить. Я изменил направление своего жеста, выдвинул ящик комода и извлек оттуда коробку, наполненную фотографиями, которые мне все никак не удавалось разложить по порядку. Удаляясь с коробкой в руках от подноса и от бутылок, я праздновал в душе нечто вроде полупобеды.