Давид Маркиш: Другой

Время текло, дни прыгали — скок-поскок! — с камушка на камушек. Старых приятелей, правду сказать, становилось вокруг Мики всё меньше: кто за обе щеки вкушал плоды новой цивилизации за океаном, иные в германских краях с пеною у рта доказывали аборигенам кровное родство с немецкой культурой, а большинство из покинувших имперские пределы осели на камнях и в песках Святой земли. Ну а те, кто задержался на бывшей родине социализма, старались держаться вместе, гуртом, и дума об отъезде хотя их и не грела, но тревожила и в покое не оставляла. Разговоры на эту тему возникали без подсказок и сводились, всего чаще, к неутешительным общим характеристикам типа «все уже уехали!» — хотя уехали ещё далеко не все. Слыша такую расхожую отсебятину, Мика Гольдштейн давал отпор: «А я не „все“. Я другой».

Но чем больше он хотел себя чувствовать другим, тем меньше это у него получалось. «Другой», ему казалось, это не тот, который идёт против всех, а тот, который сам по себе, вольно шагает параллельно со всеми. Шагает, никому не мешает… Да он и не то чтобы мешал, но — настораживал: белая ворона. Все едут, а этот, видите ли, географию преподаёт. А кто не едет, тот примеривается: как там, на исторической родине, дело обстоит с жилищным вопросом, с работой, с бесплатным лечением. Почём дом, почём зуб вставить. Как, не устраивая шума, на всякий пожарный случай получить гражданство — этот пропуск на «запасной аэродром». А то что нужда в таком аэродроме может всё-таки внезапно обнаружиться, ни у кого не вызывало сомнений. Погром, гайки закрутят, сажать начнут — мало ли что тут может случиться с евреями! И никто в жизни не поверил бы, что Мика Гольдштейн об этом совершенно не задумывался — пусть он, на здоровье ему, будет «другой», но не сумасшедший же!

Такие нормальные люди, как Абрамович, хотя он числится украинцем, и Вексельберг с его драгоценными яйцами, наверняка позаботились о том, чтобы в кармане у них лежал запасной паспорт. Чуть что — сел в самолёт и лети себе в Тель-Авив! И если Мика Гольдштейн, у которого нет ничего, кроме зарплаты географического учителя и сына Ивана с русыми пейсами — неужели же такой Мика откажется от израильского паспорта, который он может получить по закону и совершенно без затрат? Тут и дважды сумасшедший еврей, пусть даже он будет почётным членом движения «Россия для русских», раздумывать не станет и побежит на Большую Ордынку занимать очередь в израильское посольство.

До Мики Гольдштейна, открытого и общительного человека, все эти справедливые, в сущности, рассуждения, беспрепятственно долетали и, ничуть не затронув его души, пролетали мимо — ему нравилось быть другим. Под это независимое положение многое можно было списать, например, загадочную историю с малолетним Иваном, собирающимся поступать в ешиву. Да и не только это, хотя такое случается далеко не с каждым: родственники за границей нынче совсем не компромат, что правда, то правда, но чтобы сын Ванька пошёл зубрить Тору в иерусалимскую ешиву! Какой-нибудь Рувим в Загорске, в духовной семинарии почти никого уже не удивляет, это в духе времени. Другое дело Ванька, подавшийся в раввины.

Сам Мика Гольдштейн, как было уже сказано, сомневался в существовании Бога — а кто из нас никогда ни в чём не сомневается? — хотя и не исключал такой возможности категорически. История древних евреев с её сверкающими героями, жестоковыйными гордецами и милыми лукавцами, под недреманным оком Бога совершавшими замечательные чудеса, импонировала Мике — но не до такой степени, чтобы завлечь его на синагогальную скамью. Богу — Богово, а синагоге синагогово. Едва ли когда-нибудь Мика слышал о заплутавшем в лесу каменных религиозных догм ветхозаветном Элише, которого благочестивые иудеи, чтобы не осквернять уста произношением поносного имени, называют насторожённо и презрительно: «Другой». Зато ему было известно доподлинно, что твёрдые в соблюдении религиозной традиции израильтяне лукаво обозначают свинину не иначе как «другое мясо». Или «белое мясо», хотя известно всем, что оно никакое не белое. Или даже, совсем уже непонятно почему, «византийское мясо».

Это только сейчас на Святой земле воцарилась такая гастрономическая толерантность. Любой еврей может зайти в магазин — правда, не в любой — и сказать: «А ну-ка, барышня, взвесь-ка ты мне килограммчик во-он того мяса! Да нет, не этого! Другого! Белого!» Спросить «килограммчик свинины» он всё же не рискнёт — время ещё не пришло, хотя оно, судя по некоторым признакам, уже не за горами. Некошерную акулу можно назвать по имени-отчеству в самом что ни на есть приличном месте, например, в Кнессете, осьминога и креветку — тоже. Не удивлюсь, если один народный избранник обзовёт другого акулой или даже креветкой: милые дерутся — только тешатся. А вот ничуть не более трефную, чем акула, свинью не следует называть свиньёй, и точка. А почему? По кочану: так сложилось, так карта легла. Это столь же недопустимо, как в синагоге выкликать Распятого галилеянина по имени, хотя этот еврей вот уже два тысячелетия подряд оказывает кое-какое влияние на развитие окружающего нас мира.