Тоон Теллеген - Две старые старушки

Однажды ночью, в трескучий мороз, вторая старушка выскользнула из дому. Она разделась догола, сложила свои веши в сарае и уселась на перевернутое ведро на садовом столике.

Первая старушка нашла ее на следующее утро.

Горе ее было бесконечно. Она содрогалась от рыданий в своей поношенной меховой куртке. Она хотела погладить вторую старушку, но та с тяжелым стуком свалилась с ведра на стол, а со стола на землю.

И от нее откололось все: пальцы, уши, ноги по щиколотку.

Первая старушка отпрянула, но все же подобрала пару пальцев и сунула в карман.

Несколькими часами позже явился владелец похоронного бюро, краснолицый толстяк.

Его сопровождал молчаливый помощник.

— Холодно, — сказал владелец похоронного бюро. — Вот же ведь холодина!

Мужчины уложили мертвую старушку в гроб и принялись подбирать отбитые члены.

— Еще кое-чего не хватает, — сказал владелец похоронного бюро. — Пары пальцев недостает.

Вместе с помощником они ползали по саду, шарили в кустах и рылись в заледеневших отбросах.

— Ну вот что, — сказал наконец владелец похоронного бюро. — Закатились они куда-то. А может, и хорек утащил. Слыхали, небось, сейчас в этих местах страсть сколько хорьков расплодилось?

— Нет, не слыхала, — сказала старушка.

— Точно, — сказал владелец похоронного бюро. — Бандиты, одним словом бандиты. Просто ублюдки, если позволите употребить выражение. Прямо все подряд тащут. Однако, не пройдете ли в дом. Уж очень подмораживает. Охо-хо.

Старушка спрятала пальцы в пустую банку из-под варенья. С каждым месяцем они все больше сморщивались и желтели. Иногда ей нестерпимо хотелось достать их из банки и прижать к щеке. Но она сдерживалась. И все же ее не оставляло ощущение, что пальцы по-прежнему были неотъемлемой частью другой старушки, а остальное было просто невидимо и неподвижно сидело на каминной полке и глядело на нее.

— Все может быть, — говорила она. — А если это так, то ты меня сейчас слышишь. Здравствуй, лапочка.

Иногда она сожалела, что взяла два пальца и ни одного уха. Она так любила уши второй старушки. Многие годы напролет она нежно покусывала их и нашептывала в них: «Ах, как же я все-таки тебя люблю».

ДВЕ СТАРУШКИ.

Одна старушка придиралась ко второй старушке, предостерегала ее и записывала все ее проступки: «Не смотри с таким убитым видом», «Смени-ка запашок, для разнообразия», «Что ты с таким шумом руки моешь», «Ешь потише, свинячь поменьше», «Неужто тебе нечего надеть, кроме этого зеленого платья?», «Отвечай внятно и, прежде всего, с улыбочкой».

Каждое предупреждение, каждое требование она повторяла по сотне раз. Она вела им учет. Но это не помогало.

И тогда она вытолкнула вторую старушку из окна, с четвертого этажа.

Полиции она это объясняла так:

— Но я же ее предупреждала, и не раз, и не два — сотни раз! — Она размахивала записками, на которых учитывала свои придирки. — Только про одно это зеленое платье, которое на ней было, ну, вы видели, вот это, сто тридцать раз, да нет, какое там, сто сорок раз я ей повторяла, что меня от него тошнит, от этого платья! Но она же не слушала. Она никогда не слушала!

В ярости она топала ногами.

— Я ее любила, — кричала она. — Для меня это ужасней, чем для кого другого. Вы-то ее не знали. — Она оглядывалась вокруг в поисках кого-нибудь, кто был бы способен ее понять. — Что она была для вас? Да ничего. А для меня — все на свете.

Один из полицейских поскреб под подбородком и сказал:

— Придется нам арестовать вас.

— Арестовать? — вскричала первая старушка. — После всего, что мне пришлось пережить?

В камере, куда ее посадили, она трясла решетки, барабанила в дверь, швырнула надзирателю в лицо миску с едой.

— А записывать я начала только через много лет! — кричала она. — Я годы напролет терпела!

В заключение судебного заседания судья предоставил ей слово.

— Я ее предупреждала. Что мне еще оставалось делать? — спросила она.

Судья взглянул в свои бумаги и промолчал.

— Ну что?

ДВЕ СТАРУШКИ.

По ночам они лежали без сна в одной большой кровати, в пронизанной сквозняками мансарде, широко раскрыв глаза, в страхе перед смертью.

Одна была высокая, толстая. Вторая — маленькая и сухонькая — лежала рядом с первой, свернувшись калачиком.

В темноте при любом шорохе они думали: «Вот она». Они крепко прижимались друг к другу, целовались, осыпали друг друга ласками с такой же страстью, как и пятьдесят пять лет назад. Но это не помогало. Ничто не помогало. Смерть кружила поблизости, бродила ночами по их мансарде.