Жан Эшноз - Чероки

В то время как он засыпал, в шести остановках метро от его отеля, в кухне дома № 118 по улице Амло, в третьем подъезде слева, на крышке скороварки слегка повернулся клапан. Затем отверстие в основании клапана начало брызгать и плеваться тонкими струйками кипящей воды, вслед за которой наружу вырвалось облако шипящего пара, и клапан начал вращаться вокруг своей оси, сперва медленно, потом с яростной быстротой.

— Отсчитай двенадцать минут и гаси огонь, — сказал мужчина, — или нет, лучше десять, так проще. Ничего страшного, если чуть недоварится. Значит, десять минут, слышишь, и сразу выключай газ. Как только большая стрелка дойдет вот досюда.

Маленькая девочка утвердительно закивала. Она не боялась этого грузного лысого человека. Она часто встречала его около дома, он носил просторный серый костюм и длинные тонкие подтяжки, между которыми, как между скобками, висел зеленый галстук с красным драконом. До сегодняшнего вечера она ни разу не видела его в белом балахоне санитара. Хотя и это одеяние выглядит на нем не так уж плохо, решила девочка, во всяком случае, лучше, чем на остальных, там, за дверью. Может, это объяснялось тем, что грузный человек был по профессии массажист, или, иначе, кинезитерапевт. Правда, у этого массажиста не было клиентов, зато его супруга держала на первом этаже их дома вполне процветающее пошивочное ателье, вокруг которого постоянно роились озабоченные швеи. Таким образом, массажист, отстраненный от вывихов и целлюлитов своего квартала, целыми днями просиживал у подъезда, надзирая за работницами своей жены, разглядывая себя в прибитой у парадного медной табличке, чтобы определить, нужно ли подтянуть или поправить галстук, подслушивая соседские сплетни и проявляя неизменную готовность регулировать движение на их улице, где по утрам часто скапливались в пробках машины. Иногда он бывал вполне любезным, разговорчивым, энергичным, а иногда вдруг замыкался и сидел с отрешенным видом, словно никого не любил и знать не хотел. Нынче он был в добром расположении духа. Из-под его длинной белой хламиды выглядывали черные пузатые, начищенные до блеска башмаки — точь-в-точь крылья «Понтиака».

Он отвернулся и зашагал к двери. Ряд пуговиц, тянувшийся по его спине, вдоль позвоночника, еле сдерживал жирную массу тела, образуя длинную гирлянду еще одних скобок, только поменьше и покруглей. Когда он отворил дверь, из-за нее вырвался скандированный ропот, нечто вроде стона или ритмичной молитвы, звучавший через равномерные промежутки, подобно дыханию гребцов на галере. Постояв на пороге, он прикрыл дверь, обернулся и, воздев палец, повторил: «Десять!» Девочка снова кивнула, и массажист вышел. Девочку звали Мюриэль Посадас, ей было восемь с половиной лет. Поскольку на ее рост белого халата не нашлось, она носила взрослый, подколотый булавками всюду, где можно, — на спине, на подоле ниже колен; внизу справа желтело большое пятно, напоминавшее по форме Африку, — видно, его не смогла вывести даже жавелевая вода. Час был поздний, но девочка знала, что завтра ей дадут выспаться: в школу она не пойдет.

Через десять минут Мюриэль Посадас выключила газ и постучала в дверь массажиста — четыре раза, потом еще четыре, как он ей и наказывал. Тот мгновенно возник перед ней. Он весь лоснился, лицо его побагровело, дыхание было прерывистым и громким; чудилось, будто его измятый халат окружен ореолом. Сейчас он выглядел уже не таким добродушным: Мюриэль Посадас даже слегка заробела. Толстяк выхватил у нее скороварку, торопливо отвинтил крышку и сдвинул ее; густое облако пара, вырвавшись изнутри, ошпарило его и заволокло окно туманом, а комната наполнилась пресным, неопределенным запахом. Массажист вывалил из кастрюли кучу белых овощей на салфетку, постеленную на дно блюда с широкими захватами из нержавейки.

— Садись! — приказал он девочке.

Затем начал складывать овощи в пирамиду. Это были стебли спаржи, вернее, четырехсантиметровые отрезки стеблей, их нижние части, самые невкусные. Он прикрыл их сверху другой салфеткой.

— Сиди там, — сказал он, — или нет, подойди. Нет, сиди где сидишь, подожди меня.

Мюриэль Посадас снова села. Массажист вышел, неся блюдо обеими руками. Правой ногой он прикрыл за собой дверь, и этот тихий щелчок прозвучал в большом, теперь затихшем помещении как звук от камешка, упавшего на дно колодца.

Ревнители Луча стояли, выстроившись в каре, по углам которого четверо бритоголовых, безбородых мужчин воздымали к потолку, словно цирковые силачи, шары из медно-желтого металла — примерно такими же украшают парадные лестницы или играют в петанк. Все присутствующие тоже были облачены в белые халаты, стянутые на запястьях и у шеи, а кое у кого украшенные шнуром или галуном. Они смотрели перед собой расширенными, словно испуганными, глазами, но это был не страх, во всяком случае, не банальный страх. Если бы не застывшие позы, их можно было бы принять за съезд массажистов. Стены комнаты, обитые зеленоватой, чуть мерцающей тканью, придавали помещению сходство с пустым грязноватым бассейном в цокольном этаже какого-нибудь заброшенного тропического отеля. Вместо люстры с потолка свисал большой шар — такие встречаются в бальных залах, — усеянный крошечными золотистыми зеркальцами, в которых помимо всего прочего отражались бритые головы четверых мужчин, стоявших по углам каре. В глубине помещения находилась фисгармония.