Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

Солома на мосту ещё горела, и над лизавшими её теперь жёлтыми языками пламени стелился густой белый дым. Синеватый настил моста выгибался дугой, вздыхая, покряхтывая и постанывая. Казалось, охваченный огнём мост превратился в большую змею, у которой крепко приколочены голова и хвост, и она извивалась от боли в тщетных попытках вырваться. «Бедный мост, — расстроилась Лайди. — И бедный немецкий велосипед! Единственная современная техника в Гаоми и во всём Дунбэе, а теперь обгоревшие, искорёженные обломки». Нос забивали пороховая вонь, запах горелой резины, крови и ила, раскалённый воздух казался липким. Она чувствовала, что вся эта гадость переполняет грудь и в любой момент может вырваться наружу. Но хуже было другое: от искр, прилетавших с волнами раскалённого воздуха, стали с треском вспыхивать капли, от жара выступившие на ветках. Схватив в охапку Цюди, Лайди велела сёстрам бежать вон из кустов. На дамбе пересчитала их. Все на месте: перемазанные сажей лица, босые ноги, помутневшие глаза, пылающие от жара уши. Таща за собой сестёр, она спустилась по склону дамбы, и они бросились к заброшенному участку, где, как она слышала, раньше стоял дом какой-то мусульманки. Теперь на развалинах разрослись дикая конопля и дурнишник. Когда они бежали по стеблям конопли, ей показалось, что ноги сделаны из теста, — так больно кололись стебли. За ней, спотыкаясь и подвывая, следовали сёстры. Наконец, обессиленные, они сели на землю и обняли друг друга. Младшие зарылись лицом в одежду старшей, Лайди же, не опуская головы, испуганно смотрела на полыхающий на дамбе пожар.

Из моря огня, объятые пламенем, с душераздирающими воплями стали вылетать те самые люди в зелёной форме.

— На землю! По земле катайтесь! — услышала она знакомый голос.

Он первый скатился по склону дамбы, как огненный шар. За ним последовал ещё десяток. Огонь они сбили, но одежда и волосы курились синеватым дымком. От красивой изумрудно-зелёной, как молодые листочки, формы почти ничего не осталось. Она липла к телу чёрными драными лоскутами. Один боец не стал кататься по земле. Он кричал от боли, но продолжал бежать.

Бежал он как раз туда, где сгрудились девочки, — к большой яме с грязной водой. Из воды торчали толстые, как деревья, водяные растения с красноватыми стеблями, мясистыми листьями светло-жёлтого цвета и нежными розовыми соцветиями. Объятый пламенем боец рухнул туда, и брызги разлетелись во все стороны. Из травы по краям ямы повыскакивали маленькие лягушата — у них лишь недавно отвалились хвосты. С водяных растений вспорхнули белоснежные бабочки, откладывавшие яйца на нижней стороне листьев, и пропали в солнечном свете, словно поглощённые жаром. Огонь на теле бойца потух; он лежал, весь чёрный, голова облеплена толстым слоем ила, на щеке извивается маленький червяк. Где глаза и где нос — не разобрать, виден лишь рот, исторгающий полный боли крик:

— Мама, мамочка, как больно!.. Умираю…

Изо рта у него выскользнула маленькая золотистая рыбка. Барахтаясь, он взбаламутил дно, и из ямы поднялось жуткое зловоние.

Товарищи его лежали ничком — кто стонал, кто извергал ругательства. Их оружие валялось на земле. Лишь один, худой и смуглолицый, держал в руке пистолет.

— Братцы, — волновался он, — быстро выбираемся отсюда! Японцы скоро будут здесь!

Обожжённые продолжали лежать как лежали, словно не слыша. Лишь двое поднялись, шатаясь, но, сделав пару неверных шагов, снова рухнули на землю.

— Разбегаемся, братцы! — кричал смуглолицый, пиная в зад лежащего рядом.

Тот чуть прополз вперёд, кое-как встал на колени и взвыл:

— Командир… Глаза… Я ничего не вижу…

Теперь она наконец знает, что смуглолицего зовут Командир. И тут он закричал:

— Братцы, дьяволы наступают!

Действительно, с востока по гребню дамбы двумя колоннами надвигались волной прилива две дюжины японских конников. Дамба ещё пылала, но отряд держал строй, лошади следовали друг за другом почти вплотную. У проулка семьи Чэнь передний всадник повернул вниз по склону, остальные последовали за ним. Пройдя рысью по краю покрытого золотистым песком участка за дамбой — его, ровный и твёрдый, семья Сыма использовала для просушки зерна, — они перешли в размашистый галоп и развернулись в одну линию. Высоко подняв сверкающие на солнце узкие и длинные мечи, японцы стремительно, как ветер, с громким боевым кличем понеслись на врага.

Командир, не целясь, выстрелил из пистолета по летящим в атаку конникам — из дула закурился белёсый дымок. Отбросив пистолет, он, припадая на одну ногу и петляя, как заяц, побежал туда, где прятались сёстры Шангуань. Его нагнал большой жеребец розово-жёлтой масти. Сидевший в седле японец резко нагнулся и рубанул, целясь в голову. Командир упал, голова осталась невредима, но мечом снесло кусок правого плеча. Отрубленная плоть взлетела в воздух и упала. Лайди своими глазами видела, как этот кусок размером с ладонь запрыгал по земле, точно лягушка, с которой содрали кожу. Вскрикнув от боли, командир несколько раз перевернулся на земле и недвижно застыл. Уложивший его японец повернул коня к рослому детине с большим мечом. На лице у того читался страх, он слабо взмахнул мечом, целясь вроде бы коню в голову, но тот в прыжке сбил его с ног копытами. Всадник тут же наклонился и одним ударом раскроил здоровяку череп, заляпав мозгами свои галифе. Вскоре все десять партизан, выбежавших из кустов, обрели вечный покой. Японцы отпустили поводья, и кони, ещё возбуждённые атакой, продолжали гарцевать по трупам.