Януш Леон Вишневский - На фейсбуке с сыном

Пригвождение преступников к кресту в те времена было в порядке вещей. И потому, что перед смертью они претерпевали ужасные мучения, а еще потому, что распятие должно было наглядно работать в целях профилактики. Потом ту же функцию выполняли другие публичные казни, призванные вообще-то запугать, но вряд ли этой цели когда-либо достигали, что в древности, что потом. Напротив, при таких казнях наступал земной рай для карманников. Во времена Французской революции публичные казни были столь часты, что, случалось, в Париже их совершалось до двенадцати ежедневно. Убийцам гильотиной отрезали голову, ворам — руки, а изменникам Революции мечом протыкали сердце. И даже при таком изобилии поучительных жестокостей на площадях, заполненных народом, крали несметное число кошельков. Демонстрация чужих страданий и публичное наказание за грехи не действуют на очевидцев так, как задумано.

У нас в аду иногда рассказывают о казнях в США. Там со времен Французской революции изменилось не так много, хотя сами американцы о той революции ничего не знают, для них история начинается с момента написания их Конституции, а все, что было до, примерно соответствует эпохе динозавров и первобытных людей. Они когда нашли у себя бутылку девятнадцатого века — тут же поместили ее под стекло в этнографическом музее. А я бы, сыночек, такую бутылку в утиль снесла и не поморщилась, все денежка к денежке.

В Северной Америке любят публичные казни. Там приговоренных сажают на электрический стул, делают им смертельную инъекцию, вешают, травят газом или расстреливают, и обо всем этом потом отчитываются по телевидению. Мы уже с нетерпением здесь, в аду, ожидаем, когда в прайм-тайм по американскому каналу «Fox» покажут, как повешенный, умирая, обсирается. Ведь у каждого умирающего в петле сфинктеры расслабляются и должен произойти неконтролируемый стул. Не от страха — это чистая физиология.

Я, пожалуй, на популярную лекцию «Что чувствовал Бог в Великую Пятницу?» из-за моих убеждений в этот раз не пойду.

Я бы с большим интересом послушала, что чувствовал в Великую Пятницу плотник Иосиф, или даже Мария Магдалина.

Об Иосифе вообще позабыли. Ведь Иисус не был его родным сыном, и эту тему особо-то никто не разрабатывал. Евангелисты это Тебе не протестанты какие, они писали только то, что должно. Цензуру ведь не Ватикан изобрел, цензуру ввели сами творцы Евангелий. Но почему-то и доныне именно это зовется Богословием. Иосиф, скорее всего, очень переживал, потому что любил Иисуса как собственного сына, но он никогда на эту тему не высказывался.

О Марии же Магдалине у нас в аду всегда много чего говорят. Говорят, например, что она была эротична, как Мерилин, в общем, горячая штучка. Прошлое ее до момента обращения к Иисусу было весьма богатым, лона своего она не щадила. Святой Августин ее сначала жалел, а потом, непонятно почему, ославил. Но Августин, на мой взгляд, просто идеологическая проститутка, сыночек. Бесконечный конформист. То женщин менял, а потом вдруг мгновенно изменил свои взгляды, да как радикально! Такое с политиками часто бывает. И потому он в аду отсутствует, и перед его именем всегда почтительное «святой» произносится. Если бы святые могли получать ученые степени, святой Августин непременно получил бы высшую степень и был не иначе как святым доктором Августином. Он всегда имел склонность поучать и профессорствовать — правда, для этого степень-то иметь не обязательно.

По секрету я Тебе, сыночек, вот что скажу: ведь Ты тоже какую-то чудную привязанность к званиям имеешь. И зачем они Тебе? Что Ты умный — доказывать не надо, люди-то, они это либо видят, либо нет. И если ты дурень — хоть миллион справок о своей мудрости предъяви, никто в нее не поверит. Зачем Тебе, сыночек, эта диссертация была? Ведь в ужасном напряжении Ты ее писал, с близкими почти не общался, дочек своих забросил, жену оставил одну — и что с того получил? Ничего, потому что все, что Ты знал после защиты диссертации этой, — Ты знал и до нее. Ну, разве не так? Ты хотел кому-то что-то доказать? Мне не надо было ничего доказывать, Леону тоже, баба Марта вообще считала, что ты самый умный на всем белом свете, еще с тех времен, когда Ты выучил таблицу умножения — но не ту, которая до десяти, а другую, что посерьезнее. Она, бывало, спросит Тебя: сколько будет 68 умножить на 77? А Ты ей мгновенно отвечаешь: 5236. И она, потрясенная, по этажам нашего дома ходит и соседям сообщает, что Иренка-то у нее так себе, но вот сыновья у той Иренки умнющие.