Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

— И сколько же я ей должен?

— Я сейчас разве помню, — пожимает на ходу, не переставая работать палками, Евгений Евграфович. — А сколько она сказала?

— Пять тысяч американских, — не посчитав нужным лукавить, говорю я.

— Вот сколько сказала, столько и отколите, — роняет Евгений Евграфович.

И по тому, как он произносит эти слова, я понимаю: назови я четыре тысячи, а то и одну — столько бы мне и пришлось отдавать. Но все, поздно, дело сделано, поезд ушел. Придется отколоть этой женошовинистке пять тысяч — неизвестно за что. Нет, неверно; известно за что. Чтобы она молчала. Неплохая цена молчания.

— И как мне для фиска оформлять эти деньги документально? — спрашиваю-выкрикиваю я. — Она должна мне представить какие-то материалы? Отчет о работе?

— Ну, это вы уже сами соображайте, — с прежней небрежностью бросает Евгений Евграфович. — Посоветуйтесь с опытными людьми. Озаботьтесь, главное, своими материалами. Чтобы комар носу не подточил. Единолично вопросы мной не решаются. Надо мною тоже люди есть.

Я выхожу с целины на лыжню с таким ощущением, будто я уцелевший после кораблекрушения моряк, наконец-то выбирающийся на берег.

— Прощаемся, Леонид Михалыч, — не снимая перчатки и не протягивая руки, произносит Евгений Евграфович. Лицо его светится ублаготворенной улыбкой. — Вам к метро — туда, — слегка кивает он головой. — А мне — к другому выходу.

— Всего доброго, Евгений Евграфович, — коротко отвечаю я.

Эта моя короткость неприятна ему.

— Надо мною тоже люди есть, не забывайте! — вскинув руку с висящей на запястье палкой и тыча указательным пальцем в небо, напоминает он, переступает лыжами и, резко оттолкнувшись палками, с ходу берет такой темп — через десяток секунд я стою среди леса совершенно один, белое безмолвие вокруг и дальний гул автомобильной дороги, который словно бы часть этого безмолвья.

Какие ветры свистят в России, какие смерчи по ней гуляют, глаза откроешь — кругом мессии, откроешь слух — автомат стреляет, возникают и начинают крутиться во мне беспрерывной магнитофонной лентой непонятно откуда взявшиеся строки, когда я тащу свое обессилевшее деревянное тело по нескончаемой лыжне к выходу из Сокольников. Какое отношение имеют эти ветры-смерчи к нашей встрече с Евгением Евграфовичем? Но отделаться от них я не могу, стараюсь забыть — и вроде забываю, однако минута — и ловлю себя на том, что вновь повторяю про себя те же слова. И иду, сняв лыжи, от парка к метро — повторяю, и еду в метро — повторяю: «Какие ветры свистят в России, какие смерчи по ней гуляют…»

«Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой…» — пел по репродуктору известную песню на слова Исаковского задушевный женский голос. Лёнчик сидел на кухне, ел перед уходом на занятия приготовленные бабушкой Катей котлеты с жареной картошкой и думал о том, как странно: эту же песню пели по радио много лет назад, когда он еще даже не ходил в школу. И вот школа уже позади, так все изменилось, а песня звучит и звучит, как прежде.

Дверь на кухню открылась, появился брат, делавший в комнате уроки. В руках у него была тетрадь — требовалась помощь в решении задачи по арифметике.

— А сам чего, — спросил Лёнчик высокомерно, — какие там в четвертом классе сложные задачи?

— А сам еще не с усам, — с беспечной веселостью ответил брат.

У него был замечательно незлобивый, миролюбивый нрав, ему все было хорошо в жизни, и то, что у него что-то не получалось, не доставляло ему никакого расстройства.

— Кто тебе твои задачи будет решать, если меня в армию призовут, — отдавая несколько минут спустя брату тетрадь, сказал Лёнчик.

— А что, могут? — остановился рванувшийся было к двери брат.

«Открыться?» — подумалось Лёнчику. Но тут же пресек себя в своем желании.

— А чего ж не могут, — только сказал он, — я ж призывник.

— А, призывник, — успокоенно произнес брат, открывая дверь. — Таких призывников вокруг — вагон и маленькая тележка, бегают груши околачивают.

Он закрыл за собой дверь, Лёнчик вернулся к еде — и снова услышал репродуктор. Песня про гармониста закончилась, из репродуктора стремительным жужжанием скрипок рвался «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Лёнчик тотчас забыл о страдающем гармонисте и весь ушел в напоенную солнцем, полную свежих полевых ветров скрипичную стихию. Ему все так же нравилась эта пьеса, все так же, вливаясь в него, она давала ему ощущение сродства с этим басисто-могучим, уверенным в себе, независимым созданием.