Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

— Шмелем, — подтвердил Окуджава.

— Не похож ни на кого, кроме шмеля, — заключил Рубцов.

Я смотрел на них и ничего не понимал. Как они оказались здесь, у меня в комнате?

— Ребята, — проговорил я, хотя странно было обращаться мне к ним «ребята» — пусть с Окуджавой мы и были при его жизни на ты, возрастом он все же был мне отцом, а с Бродским мы и просто не были знакомы, — ребята, я что, умер?

— Опять ахинею несет! — воскликнул Рубцов и сплюнул себе под ноги.

— Лёнчик, с этим нужно быть осторожней, — Окуджава покачал головой.

— Смерти нет. Ты до сих пор не знаешь? — улыбка, которой улыбался щурившийся от сигаретного дымка Бродский, была полна заносчивой иронии.

— Пойдем, — кивнул, поманил Лёнчика рукой Окуджава.

Лёнчик увидел, что они все четверо вовсе не у него в комнате, а на Пушкинской площади, в устье Тверского бульвара, напротив памятника русскому Овидию, и площадь еще того, старого облика, какого была, когда приехал в Москву: и дом с башенкой, с входом в аптеку под ней, и рядом — длинный одноэтажный дом с большими окнами, над которыми крупными буквами написано: «КАФЕ-МОЛОЧНАЯ».

Пойдем-пойдем, вслед Окуджаве поманили Лёнчика Рубцов с Бродским, и они все четверо тронулись вдоль площади, мимо аптеки, к входу в «Кафе-молочную», а там их уже ждали: гардеробщики в расшитых золотым галуном пиджачках подскочили, изготовились снимать пальто, а не обнаружив ни на ком пальто, достали щетки и быстро обмахнули всем плечи, сметая невидимую пыль. «Сюда, сюда, пожалуйста», — распахнули они дверь в зал.

— Проходи, — уступая Лёнчику путь, предложили Окуджава, Рубцов, Бродский.

Лёнчик вошел. И увидел, что привычных легких пластмассовых столиков с голубыми столешницами нет, нет стульев, что стояли около столов, зал свободен от них, — но не пуст. Полукругом, несколькими ярусами, поднимаясь верхним к самому потолку, в дальнем конце зала стоял хор — громадный, может быть, в сотню человек, мужчины в черных фраках с сияющими белыми манишками, женщины в длинных черных платьях. Дирижер перед хором, так же, как все певцы, в черном фраке и ослепительной манишке, посмотрел через плечо, увидел, что в зал вошли, и вновь обратился лицом к хору, вскинул руки.

Какое произведение собирается исполнять хор — Лёнчику даже не пришло в голову задуматься об этом. А если бы задумался, то никак он не предположил бы, что это будет его «Песенка стрельцов». Никак, по его ощущению, она не подходила для исполнения хором. Вот небольшой группой, как у Савёла, — самое то, а таким хором, рождающим ощущение вселенской, порфироносной мощи, — куда таким хором. Но хор грянул его «Стрельцов»:

Я слушал — и меня душило восторгом. О, еще как отменно звучала песня в исполнении хора! Как ярко. С этой мощью, с этими голосовыми раскатами, подобными громовым. Какими смыслами, неведомыми мне самому, наполнялась! И неужели же это написал я? Невероятно.

Но когда звучат слова «дьяку хребёт», я осознаю: нет, я написал. Это точно моя рифма: «хребёт — живот». Сейчас-то я знаю, что правильно произносить не «ё», а «е», но у нас на Урале говорили именно «хребёт», естественно, говорил так и я. Я еще был уральцем, не москвичом, я ведь сочинил эту песенку в двадцать три года, только приехав в Москву.

Мне делается неловко за неграмотную рифму, особенно перед Окуджавой с Бродским — Рубцов-то простит, — вместо восторга меня теперь душит стыд, надо бы извиниться, и я поворачиваюсь с этим намерением — извиниться — к своим спутникам.

Но Боже мой! Никого у меня за спиной нет. Ни Окуджавы, ни Рубцова, ни Бродского. Как странно. Куда они делись? Ведь они только что зашли со мной в зал.

Я вновь поворачиваюсь к хору. Меня вдруг пронзает чувством, что нет и хора, хотя последние звуки его пения еще замирают в воздухе.