Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Наконец он замечает меня, вскакивает, сдергивая наушники с головы на шею, и бежит навстречу. Как бежал, поговорив с ним по телефону, я.

— Привет! — выпаливает он своим чистым юношеским голосом, подбежав.

— Привет, — опуская пакеты на траву, отвечаю я.

Протягиваю ему руку, и мы здороваемся за руку. Это мы обнимаемся при наших встречах со старшим сыном, а с младшим у меня до сих пор не было опыта отношений без присмотра, и я не решаюсь обняться — я не знаю, как он отнесется к этому. Обнимайтесь, господа, с детьми, пока они не достигли высоты вашего плеча!

Идти ко мне домой сын неожиданно отказывается.

— Здесь так красиво, я и не ожидал, что у тебя тут такое место есть, — говорит он. — Давай посидим здесь, если ты не против.

Я не против, наоборот. Не очень-то мне хотелось вести его в свою берлогу. Просто я думал, что это неизбежно. Как вот только устроить намеченное празднование…

— А я собирался с тобой отметить твой аттестат, — щелкаю я по бутылке в пакете.

Страдальческая гримаса перекашивает сыну лицо.

— О-ой, — стонет он. — Нет! Так уже наотмечались. Еле ожил.

Меня это радует. Какому родителю хочется, чтоб его сын был поклонником Бахуса.

— У меня вот тут, — лезу я в пакет, — йогурты еще, яблоки, киви, бананы. Немытые, правда. Но бананы можно и так. Отметим бананами? — Я вытаскиваю из пакета связку бананов, отрываю два, мы взламываем их, спускаем желтую кожицу лоскутами, обнажая белое сахарное нутро, и, по моему предложению, ударяем один о другой — как чокаемся. — Куда собираешься поступать? На исторический? Не переменил решения? — спрашиваю я, когда первая рюмка в виде первого откушенного куска банана разжевана и проглочена.

— На исторический, — подтверждает сын. — Что мне сейчас лошадей на переправе менять.

Лошадей на переправе. Почему-то мне забавно слышать эту вековую крестьянскую мудрость от него, моего сына.

— Не особо денежная специальность будет по нынешним временам, — говорю я, хотя на самом деле мне невероятно приятно, что он избирает настоящую гуманитарную специальность, не запав на все эти модные сейчас финансы-юриспруденции.

— Это разве главное? — смотрит на меня сын. — Мне яхты не нужны. И гольф меня тоже не увлекает. А вот читаю Гумилева…

— Гумилева какого? — перебиваю я его. — Отца? Сына?

— Льва Гумилева. Это кто? Сын? Отец?

— Лев Гумилев — это сын, — говорю я. — А отец — Николай Гумилев. Он был поэт.

Сын почему-то не возвращается к прерванной моим уточнением мысли. Я жду — он молчит, я вопросительно взглядываю на него — что дальше? — и встречаюсь с его взглядом. Внимательным и каким-то словно бы затаенным.

— Пап, — говорит он. В голосе его та же затаенность, что и во взгляде. — Я тут твою книжку, которую ты дарил, вот у тебя вышла недавно… прочитал ее… так ведь ты, по-моему, хороший поэт. Я раньше не понимал, а теперь прочитал… мне очень понравилось.

Я хмыкаю и отвечаю поговоркой своей подростковой поры — была у нас такая на Уралмаше:

— Что ж, сойду за третий сорт за неимением лучшего.

Я не привык к похвалам, не умею принимать их, а когда они случаются, от кого бы ни исходили, непременно смелю какую-нибудь глупость.

На лице у сына возникает разоблачающе-ироническая улыбка.

— Па-ап, — неверяще-утвердительно тянет он. — Так ты скромный?!

— Еще чего не хватало. — Мне почему-то досадно слышать это от него.

— Да ладно, — говорит сын. — Скромность не порок.

— Бедность не порок, — поправляю я его, будто не очевидно, что он и сам знает, как правильно звучит пословица.

— Скромность тоже, — отвечает сын. И хмыкает — совершенно как я.

— Скромность, конечно, не порок, — говорю я, — но при встрече с наглостью скромность превращается в слабость. Наглость ведь, она ничьих достоинств не признает.

— Наглость знает только свой интерес, — поддерживает меня сын.

— Вот именно, — соглашаюсь я. — И что может при встрече противопоставить наглости скромность?

— Наверное, суметь свою слабость обратить в силу? — вопросом отвечает мне сын.

— И каким это образом? — вопрошаю я.

Так мы сидим, философствуя — впервые за все время, за всю его жизнь, — доедаем по первому банану, приступаем ко второму, он совсем раскрепощается и в какой-то миг спрашивает:

— Слушай, пап, а я ведь о своих уральских корнях ничего не знаю. О дедушке, папе твоем, о бабушке…

Оно, конечно, не совсем так, что «ничего», но не слишком много — это правда, и я с удовольствием пускаюсь в рассказ о них, обнаруживая не без удивления, что не просто рассказываю, а чуть ли не токую — мне, оказывается, давно хотелось таких рассказов, да некому вот было излиться.