Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Молчание, разверзающееся после моего ответа ей, как пропасть. Шагни — и сверзишься в бездну. И бездна все расширяется, расширяется — с каждым протекающим мгновением берега ее отходят дальше, дальше друг от друга, и все дальше, все дальше относит друг от друга нас.

Евдокия поднимается, так ничего больше и не произнеся. И я тоже молчу, глядя, как она превращается на другой стороне пропасти в точку на горизонте. При том, что я готов и к огню, и к воде, и к медным трубам.

Удаляющиеся шаги Евдокии через десяток секунд сменяются приближающимися шагами Кости. Он там на раздаче не столько набирал новую еду, сколько наблюдал за нами.

— Ну, скажу я тебе! — обрушивается он на стул, только что принадлежавший Евдокии. — Я, конечно, предполагал, и все же… выше всяких предположений! Чудо как хороша!

— Без комментариев, Костя, без комментариев! — восклицаю я.

Празднование события, свершившегося в храме Пимена Великого, испорчено. Мне теперь хочется одного: покинуть «Ист буфет» поскорее. И, оставляя зал, глянув напоследок на азартно шумящий зверинец за сдвинутыми столами, на фигурку не оборачивающейся ко мне Евдокии там, я испытываю что-то подобное тому физическому облегчению, что ощущаешь, скинув с плеч груз, который был непомерен для тебя, но избавиться от которого никак не мог.

Появление Бухгалтерши каждый раз подобно урагану. Или тайфуну. Тайфуну — вернее. Ураганам не дают собственных имен, а тайфунам присваивают. Вот и моя бухгалтер не называется у меня кроме как Бухгалтерша. С большой буквы. И другого имени у нее нет. Она Бухгалтерша. Она врывается в мою квартирку разнузданной стихией — большая, толстая, с постоянной миной недовольства на лице, постоянно недовольным голосом, кажется, она не говорит, а орет, даже когда и не повышает голоса.

— Я вам за эти гроши не буду работать, — заявляет-орет она, только войдя и проходя на кухню. — Туда ходи, сюда ходи, везде там сиди, вот сами походили бы посидели! Не сделала вам ничего! — доставая из громадной, какого-то раблезианского размера сумки, в которой носит и деловые бумаги, и продукты из магазина, папку с документами моего фонда, кидает она ее на стол. — Хотите — сами делайте за такую зарплату. Не доверяете еще: копейки со счета не могу взять. Это не оскорбление?!

Вот главная причина ее демарша: она хочет получить доступ к счету. Что за комиссия, Создатель, — необходимость держать бухгалтера, при том, что реального движения финансовых потоков у меня никакого. Но без бухгалтера нельзя, бухгалтер должен быть непременно, отчетность — первое дело, и приходится не просто держать его, но еще и всячески умасливать. За полгода существования фонда это у меня уже третья Бухгалтерша, и все они были одинаковы. Все были недовольны, все орали (даже если и не орали), все хотели получить право собственноручно снимать деньги в банке.

— Как это вы ничего не сделали? — сажусь я к столу и беру с него папку. — Вы уже получили за эту работу деньги авансом.

Бухгалтерша выхватывает папку у меня из рук.

— А вот надо было бы не сделать! Что я, не вижу, что вы за фонд? Какими делами занимаетесь — и мне такие гроши?!

Она получает совсем не гроши, и работы у нее — кот наплакал, все-таки фонд — не торговая компания. Если по-настоящему, ее следовало бы выгнать. Прямо сейчас, без задержки. С первыми двумя я так и сделал. Но именно потому, что я их выгнал, мне не остается ничего другого, как эту терпеть. Выгнав ее, я обрету точно такую же четвертую.

— Сколько бы вы хотели получать? — спрашиваю я.

Она называет сумму. Плати я ей столько, через полгода счет фонда будет пустым.

— Давайте реалистичней, — предлагаю я.

Она начинает орать. В смысле, она говорит, но все равно что орет. Так продолжается добрые десять минут. Консенсус, к которому мы приходим, больше устраивает ее, чем меня, но ее предшественницы стоят у меня перед глазами и незримо для нее агитируют в ее пользу.

Дело занимает у нас еще десять минут. Разве чуть побольше. До пятнадцати минут, во всяком случае, мы не дотягиваем.

Тайфун, подрагивая в руке своей раблезианской сумкой, удаляется из квартиры, как и положено уходящему тайфуну, в сиянии благости и чистого неба над головой. Из комнаты после щелчка замка с лицом, перекошенным словно от зубной боли, вылезает Костя.

— Ну, крокодил, — говорит он с тем восхищением, которое на деле означает потрясение. — А ты-то, ты-то! Совладать с такой пастью! Я бы не смог.

— То-то ты спрятался и не возникал, — поддеваю я Костю.