Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

— Я бы просто хотела, чтобы ты это понимал, — гнева в ее голосе больше не звучит. Скорее растерянность. Никогда прежде я не был с ней так холоден.

— Я понимаю, — коротко отзываюсь я.

— Что-то ты слишком немногословен, — слышу я затем. — Если у вас случился конфликт с папой, это не значит, что он должен затронуть и нас. — Мы с тобой давно не виделись, ты не находишь?

По тону ее легко догадаться, что она имеет в виду отнюдь не встречу того типа, что при покупке машины.

— У тебя живет отец, — отвечаю я. — У меня живет Костя.

— Отец завтра уезжает за город к кому-то на дачу.

Ага, к «кому-то», звучит во мне. С «кем-то», так будет вернее. Ключик у него есть, ключик! Пришлось бедняге все устраивать самому.

— Нет, давай дождемся, когда он уедет совсем. — Впервые за все время я отказываюсь от свидания с ней. Она было отказывалась, я никогда.

— Ты не хочешь со мной встречаться? — Я слышу по ее голосу, что Евдокия потрясена. — Завтра Первое мая, праздник, я должна буду встречать его одна?

— Можно и не встречать, что за традиция — непременно встречать, — говорю я. — Полежи почитай книжку. Учебники. У тебя сессия на носу. Ты собираешься журналисткой быть?

— Кто тебе сказал, что я собираюсь быть журналисткой? — парирует Евдокия. — Не собираюсь я этой второй древнейшей заниматься. Я наследница. Буду помогать папе вести дела. А потом буду сама.

Это новость. Никогда раньше она мне не говорила такого. Вот, значит, какой путь начертала себе моя радость. Она собирается быть владелицей, а не работать. Ей нужен диплом, не профессия.

— Ладно, — говорю я. — Наследница так наследница. Тогда не читай. Просто полежи. Пока. — И, не дожидаясь ее реакции, отсоединяюсь — чего никогда раньше не делал.

Некоторое время я сижу, ожидая, что она мне перезвонит, и невольно репетируя свои реплики на ее упреки. Но она не перезванивает. Мне это и досадно, и вместе с тем я рад. У меня ощущение, если б она перезвонила, роза, прокалывающая грудь своими шипами насквозь, разодрала бы меня в клочья. Ни валидола, ни нитроглицерина — лекарств, которые, говорят, после пятидесяти всегда нужно иметь с собой, — у меня нет, и я сижу, приникнув к открытому окну и массируя грудь ладонью. Не знаю, правильно ли я делаю, но понемногу-понемногу роза сворачивает свои лепестки, шипы втягиваются в них, как когти в подушечки пальцев у кошки, боль отпускает.

Я вновь завожу мотор и трогаю дальше. Евдокия мне так и не перезванивает.

Первое, что мне тут же хочется сделать, когда я оказываюсь дома, — это позвонить Гремучиной. Позвонить — и высказать ей все, что о ней думаю. Что она заслуживает. Заслуживает, заслуживает, заслуживает!

Однако мне удается обуздать себя. Что проку, что я выплесну на нее свои чувства? Я лишь доставлю ей удовольствие — что удар, нанесенный ею, достиг цели. Нет, я не подарю ей такой возможности.

И все же удержать в себе случившееся мне не удается. Мы уже лежим с Костей в постелях, свет погашен, только по потолку ползают желтые геометрические фигуры Пикассо от фар проезжающих по дороге машин, и тут меня прорывает: я окликаю Костю и рассказываю ему, из-за чего мне звонила Балерунья и зачем я к ней ездил.

— Елки зеленые, — сочувственно тянет Костя со своей раскладушки. — Какое паскудство. Эта Гремучка просто наглая гадина!

— Но если по высшему счету, — отзываюсь я, — то во всем виноват я сам. Не было бы греха — не было бы и воздаяния.

— Ты христиани-ин, — не то осуждающе и с иронией, не то одобрительно тянет Костя.

— Какой там христианин, — отвечаю я. — Так, крещеный. Просто если быть честным перед собой, то винить нужно прежде самого себя.

— Нет, христианин, христианин, — повторяет Костя, и мне опять не понятно, то ли он иронизирует, то ли всерьез. — Если буду креститься, согласишься быть моим крестным отцом? — через паузу неожиданно спрашивает он.

И вот это уже, чувствую я, совершенно всерьез.

— Ну, если ты не в католицизм и не в протестантизм, — говорю я затем. — А то я православный.

— Скажи еще, в Свидетели Иеговы. Зачем мне в католицизм или протестантизм. Я в России вырос.

— А ты вроде собирался обрезание делать? — напоминаю я ему о нашем разговоре в его прошлый приезд.

— Когда я тебе говорил, что собираюсь? Я говорил, что меня склоняют. — Костина простодушная серьезность, как обычно, грозит перейти в занудство. — Нет, вычеркнуть из своей жизни Христа — это я не могу. А годы наши… надо куда-то прибиваться. Пастернак вон вообще чистокровный еврей, а был православным.