Питер Бенсон - Две коровы и фургон дури

Началось исподволь, крошечным темным пятнышком над дальними горами, легкой линией, как будто ребенок рисует карандашом на листке, тонкой, со штрихами, ведущими вниз. Линия медленно расширялась, разрасталась, приближалась к нам, шипящий ветер сердито пробежал по кустам, взъерошил нам волосы. Отец толкнул меня в бок и, не веря своим глазам, спросил:

– Никак это дождь идет?

– Не, – протянул я, – это дым. – Но я ошибался.

Мы проработали еще примерно минут десять, когда на землю упали первые капли. Мелкие поначалу, легкие, как семена травы, что ветер бросает о стекло. Но небо к тому времени успело набухнуть и почернеть, облака спустились почти до земли, и внезапно тишину прорезал грохочущий раскат грома, прокатившийся от самых гор и растаявший у наших ног.

– Господи! – закричал отец. – Да это же настоящий дождь! Дождь!

И тут небеса разверзлись, как расколотое яйцо, и мир заполнился водой.

Теплые, толстые, чистые струи хлынули с неба, и я запрокинул голову и с наслаждением подставил им лицо. И отец сделал то же самое, откинул волосы со лба и расстегнул еще больше ворот рубахи. И земля внезапно заблагоухала – нежно, сладко, я этот запах не ощущал с июня! Благодарный, счастливый, полный обещания запах.

Еще один раскат грома, все ближе, и в ответ ему защебетали птицы. Из глубин кустов и деревьев, из-под стрехи дома, с телефонных проводов, что тянулись через сад до столба. Дождь не мешал им радоваться, и нам тоже не мешал, хотя мы промокли до нитки в первые же пять минут. Мы не стали прятаться под крышей, наоборот, скинули башмаки и шлепали босиком по образовавшимся в траве лужам, глядя, как маленькие ручейки бегут по дорожкам за изгородь и исчезают в ближайшем поле.

Старушка вышла на террасу с огромным зонтом и позвала нас в дом, но отец крикнул ей:

– Нам здесь хорошо!

Она засмеялась, я подхватил, и отец тоже, и старушка не ушла обратно в дом, а продолжала стоять на крыльце и смотреть, как все новые тучи, переваливаясь, несутся к нам с запада и как дождь набирает силу. Мы и домой поехали под дождем, и когда сели пить чай, он не прекратился. Даже когда мне пришло время навестить Сэм, дождь лупил с той же силой. Или даже сильнее. Пришлось ехать медленно, объезжая появившиеся на дороге огромные лужи. В больнице пациенты ходили со слегка обалдевшими лицами, как будто им только что сообщили какую-то приятную новость и они собирались устроить по этому поводу большую пьянку. На крыльце стояли смеющиеся сестры с сигаретами в руках, а в окнах виднелись лица больных, завороженно следящих за мутными струями, бегущими по придорожным канавам.

Сэм тоже сидела на подоконнике с чашкой чая и улыбалась небесам.

– Не могу поверить, что это наконец случилось! – сказала она. – Я боялась, что дождь уже никогда не пойдет.

– Знаю! Мы с отцом работали утром возле Стейпл-Кросс. Тучи набежали за считанные минуты. Пришли из-за гор. Грохотало так, что уши закладывало.

– Ух ты! Здорово было, да?

– Классно! Мы промокли до нитки, но нам было все равно.

– Я тоже хочу промокнуть до нитки, – сказала Сэм.

– Я тебе это обещаю, – сказал я, обнял ее за талию и поцеловал.

Так мы стояли у окна, глядя, как шквальный ветер, завывая, бросает целые пригоршни дождя в окна больницы. Подошла сестра и спросила, будет ли Сэм есть на полдник пирог с мясом, и Сэм, смеясь, попросила принести ей самый большой кусок пирога, а в придачу яблочный штрудель со сливками. Сестра тоже рассмеялась, пробормотав что-то о соблюдении диеты, а я впервые за много недель почувствовал, что беда отступила и что нависшие над Тонтоном грозовые облака втянули в себя черные тучи, нависавшие над моей головой, и, сложив их все вместе, завязали в свой мешок, сотканный из дыма и шелеста.

Пейзажи впечатываются в сознание навечно. Исподволь, потихоньку они входят в человека, становятся частью его самого, как волосы и руки, глаза и пальцы. Если иного человека отделить от его пейзажа, то причинишь такую же боль, как если бы ему отрезали, к примеру, нос. А потом отвези такого человека назад после разлуки – и от одного взгляда на родные пейзажи все его болезни и горести немедленно пройдут. Я для себя это давно выяснил, недаром годами читал «Нэшнл Джиографик» и смотрел документальные фильмы по телику. Не важно, что это за пейзаж – монгольская степь, камбоджийские джунгли, аризонская пустыня или еле видный из-за небоскребов горизонт Нью-Йорка, – целебная сила остается одинаковой. А мой пейзаж – это цепи округлых холмов и речные долины западной Англии, и когда, проснувшись поутру, я вижу поля, перелески и изгороди, то понимаю – я гляжу внутрь собственного сердца.