Питер Бенсон - Две коровы и фургон дури

– Увидимся утром!

И он проворчал на это:

– Возможно, – повернулся и пошел к себе.

Я взял с собой фонарик. Правда, батарейки в нем садились и светил он совсем слабо, от луны и то больше света было. Тогда я погасил фонарик и пошел помедленнее, ступая осторожно, чтобы не подвернуть ногу. На луну наплыло облако, вдали заухала сова, сирена и свет фар растворились в темноте. Мир пах засухой, бедой, железом и пылью, сухая трава хрустела под ногами. Стадо паслось на дальнем поле над долиной реки, и когда я подошел к коровам, они немного завозились во сне. Некоторые из них стояли, другие лежали на земле.

В школе мы со Спайком развлекались опрокидыванием коров. Это жестокое занятие, но в те дни мы были полными идиотами, вообще ничего не соображали. Кстати, я знаю людей, которые утверждают, что корову нельзя опрокинуть, потому что коровы стоя не спят, и что вообще слух у них гораздо тоньше, чем у людей, и подкрасться к ним незаметно нереально, но все это ерунда. При желании каждый может опрокинуть корову. Конечно, лучше это делать вдвоем – корова-то тяжелая. Однажды мы мо Спайком надрались как свиньи и пробрались на поле за Гринхэмом, где паслось стадо красных девонов. При этом заметьте, что красные девоны гораздо более чуткие, чем обычные коровы, и к тому же жутко агрессивны – могут боднуть так, что мама не горюй! Но та корова была тормознутая, как дерево или как Спайк, когда он накушается. Мы подскочили к ней и опрокинули ее на землю – она и мыкнуть не успела, – а затем за пару секунд домчались до берега реки. Сейчас-то мне, понятное дело, и в голову не придет коров опрокидывать, а если застану за этим занятием какого-нибудь мальца, так уши надеру ему собственноручно, но в те дни мы сами были безмозглыми мальцами. Зато потом поумнели…

Я медленно шел сквозь стадо, считая коровок. Я уже дошел до сорока двух, когда краем глаза заметил какое-то движение в лесу на краю поля. Сначала луч фонарика осветил дерево, потом вспыхнул еще один. Лучи погасли, затем снова зажглись, на этот раз более уверенно светя в темноту. Я присел на корточки и выглянул из-за коровьего бока. В лесу промелькнули фигуры людей, затем исчезли. Раздался задушенный вскрик, потом звуки борьбы. Короткий, полный боли вопль. Сухой треск, опять вскрик, на этот раз слабее, как будто на кричавшего набросили одеяло. А через пару мгновений фонари погасли, и в мире вновь воцарилась тишина. На луну снова наплыло облако. Коровы забеспокоились, некоторые повернули головы на шум, но особенно шевелиться не стали. Спокойные, разумные животные. Посмотрели, что никого нет, и вернулись к своей жвачке. Но лучи фонарей вспыхнули вновь, на этот раз медленно и методично прочесывая лес. Я мог бы подняться с земли и пойти разобраться с ними – до леса было всего-то ярдов двести, – выяснить, что делают там эти люди, потребовать, чтобы они убрались с нашей земли, чтобы не пугали коров. Но оттуда веяло опасностью, угрозой и чуткой настороженностью. Я увидел две неясные фигуры на опушке леса – часовые, или, если угодно, стражи. Высокие фигуры, черные на черном, под черным небом, пропахшим железистым запахом засухи. И я решил не лезть на рожон, а немного подождать, лег под теплый коровий бок и свернулся клубком, слушая бурчание в коровьем желудке и разглядывая луну. Корова бесстрастно жевала, иногда шевеля ушами, земля была жесткая, трава сухая, как трут. Прошло минут десять, затем пятнадцать, двадцать… Должно быть, двадцать, потому как я вроде задремал, а когда проснулся, луна все так же светила с небес, коровы толпились вокруг меня, а в лесу было тихо.

Я поднялся, прислушался. Подождал. Света фонарей больше не было. Не было слышно и голосов. Часовые ушли. Внезапно где-то вдали блеснули фары взбирающейся на холм машины, сверкнули еще раз и исчезли за поворотом. Я подождал еще пару минут для верности, а потом пошел к тому месту, где видел лучи фонариков.

Я не спешил. Я был настороже и полон решимости. Сердце гулко билось в груди, но ступал я абсолютно бесшумно. Я передвигался как полевка, пытающаяся обмануть бдительную сову. Я не выпрямлялся полностью. Я шел согнувшись, скользя ногами по траве, как индеец из племени сиу в своих мягких мокасинах. Я остановился. Прислушался. Двинулся дальше. Остановился. Двинулся. Прислушался к своему дыханию. Я дошел до кромки леса. Опять остановился.

Между мной и лесом оставалась низко протянутая изгородь из колючей проволоки. Я наступил на нее левой ногой, перенес правую ногу, шагнул вперед, приставил левую ногу. Остановился. Лес кишел ночными звуками, шелестел листьями. Я зажег фонарик, нащупал лучом еле видную тропинку, выключил фонарик и доверился собственному носу.