Владимир Крупин: От рубля и выше

Галя была далека от занятий искусством, растила детей, отсиживала часы в каком-то учреждении, говорила ему, что женщине важно одно — поддержать творческое состояние мужчины и ни в коем разе не мерцать творчеству. Валера же был из тех, кому важен совет, от этого, видимо, он стал тяготиться Галей.

Митя, упрекая отца, не только забыл то, что все его дорогие капризы были оплачены отцом (Митя отвечал, что этим очень оправдывал себя перед семьей за свою беспорядочную жизнь), но Митя и не знал, что его отца больше всего любили просто как человека. А на такую любовь он не мог не ответить. Когда его звали, он видел, что зовут сердечно, он шел, будь это дом старушки или старика искусствоведа, также и мои учительские компании он усердно высиживал, а уж в них от первой до последней минуты говорят только об учениках да ругают школьные программы. Митя не знает также, как работал его отец. Больших заводов в городе не было, а заказы Валерий получал огромные, даже по размерам, и он уезжал в Ленинград, в Минск, Гусь-Хрустальный, там не очень-то любят такие визиты, печь давали ненадолго, и он работал круглосуточно…

Но довольно. Пора назвать это имя — Лина.

Она русского происхождения, крошкой попала с родителями за границу, там сохранила русский язык, приобретая еще несколько европейских, вышла замуж, муж ее, стремительно сделав карьеру, был назначен в Москву каким-то атташе одного из посольств. Она — гуманитарий, нашла занятие писать статьи об эстетике костюма, интерьере, писала в свои журналы о новинках московских выставок. Слабостью ее было стекло, и, я чувствую, немало валюты бедный атташе истратил на увлечение супруги. Было бы странно, чтобы она не узнала о Валерии. Теперь я полагаю, что она действовала обдуманно: не сразу попросила Валерия сделать копию выставочного хрустального сервиза, она, скорей всего, разыграла любовь к Валерию. Все тут было: и статьи о нем, и разговоры, разумеется с полнейшим знанием предмета, тут и театр был, и приглашение на дачу.

Кстати, к этому времени Валерий был избалован вниманием и приглашениями, но эта дача и его поразила. «Ведь так не могут жить все, — говорил он, — значит, так не должны жить некоторые».

Рассказывал, что стол под цветной скатертью был в саду. «Обслуживали сорокалетние мальчики. В программе было купание, я не знал об этом, не взял плавок, тут же прибежали, принесли новые, моего размера, стали помогать их надевать. Весла к лодке нести не дают. Когда поплыли, кто-то плыл под лодкой, охраняя от подмосковных акул».

Словом, Валерий увлекся. Хотя он все чаще говорил о жене, говорил с виноватой нежностью, но с Линой, говорил он, была искомая духовная близость. Он все уши прозвенел про Лину.

В оправдание Лины надо сказать, то у него тогда была вспышка творчества. Без сожаления он распродавал предыдущие работы, да и дети, особенно Митя, тянули денежки. Митя начинал бегать по редакциям и хотел произвести впечатление, росли и дочери.

Он дочерей любил. Потеряв Митю, он знал, что его потерял, не веря в его литературные пробы, он пытался сохранить уважение и любовь дочерей. Но ведь это только представить его квартиру, эти бесконечные звонки, просьбы бесконечные, откуда силы, чтобы выполнить все? Поневоле шла в ход какая-то хитрость, а дети все видят, а дети ничего не прощают. Уже и в мастерской не стало спасения. Он не подходил к телефону (для близких был условный звонок: вначале два сигнала, потом молчание, и снова звонок, но и в эту паузу втискивался кто-то), завел станок для алмазной грани и сутками глотал стекольную пыль. Потом бесконечные эскизы, даже часто и технические описания, и формы делал он сам, не оттого, что не доверял кому-то, просто дорожил фамилией. «Раз написано, что моя авторская работа, то я и должен сделать от начала до конца». И снова эскизы, снова описания, уже на авторские изобретения, на новые орнаменты и узоры. В распределении узоров по окружности вазы или чаши, в вычислении соотношения длины донышка и вместилища, в пропорции длины ножки к длине воронки ему очень помогали его занятия древней посудой из стекла, его занятия в запасниках керченского музея.

— В конце концов, что деньги, — сказал он однажды, — дело в том, на кого работаю. Скоро возненавижу хрусталь. В нем нот законченности, ведь он только форма, только форма, подумай, ведь он же готовится для какого-то содержания. Вот я думаю: в этот бокал нальют темное холодное вино. Это вздор, что красные вина подогревают, я работаю не для желудка, для красоты. Вот отпотевший хрусталь…