Фигль-Мигль - Мысли о заведомо ложном

«Не вернется пьяный гость, сбежавший с пира». Разве плохо тебе было на пиру жизни, на пиру Трималхиона? Нет, отвечает, только я ждал другого. Знаток моей души, почему именно в борделе особенно ценят приличие? Они знают, как войти в доверие, как разжечь страсть, как обобрать, как бросить; они умеют так правдиво задержать дыхание и лгут, как дышат — но дыхание выдает их, и живой не может притвориться мертвым. Только у мертвых настоящие хорошие манеры: повадка людей, которые никому не в тягость.

Ну что же такое; позовите наконец девок и кудрявых мальчиков, и флейтиста, и принесите сидонские яблоки на десерт, чтобы «желудку и бедру и ногам было славно». Разве не заплатил я за это веселье своей жизнью, тем последним оболом, и двумя медными монетами, и фармазонским рублем? Угрюмый гость; вот его рожа среди свежих румяных лиц. Он не уверен, что ему здесь плохо, но всего охотнее открыл бы дверь и вышел на улицу. Ужасная мысль мертвит ему ноги: ведь может оказаться, что весь мир — один большой веселый дом.

Но сколько красавиц умирают там со скуки. Сколько разумных печально сидят в углу. Какой уж тут разврат.

Так вот, мальчики и девочки и вы тоже, мужики из телевизора. Присаживайтесь. Хочу поговорить с вами серьезно.

Прекрасный мир, в котором мы живем — увы, несовершенен. Даже здесь, в сердце Российской Империи, слабые человеческие сердца уступают угрюмым поучениям порока или собственной беспечности, и люди добровольно превращают себя в игралище страстей, подвластное всем треволнениям и прихотям их вечнонеспокойного моря. Как горьки плоды легкомыслия! Суетность, алчность, корыстолюбие, угнетение слабых и невинных, пресмыкательство перед сильными, разбитые жизни, раздор и отчуждение между близкими, разврат и человекоубийство — все суть его последствия. Но есть преступления тягчайшие, те последние пределы порока и безверия, до каких только может дойти праздное и пресыщенное сердце. Расскажу ужасное происшествие, свидетелем которого был.

Предварю, однако же, свою повесть еще одним замечанием. В описываемое время — совпавшее, впрочем, с самыми пышными днями первоначальной осени — приключилась мне жестокая болезнь меланхолии. Досадительный этот недуг, не ограничившись приступами колик, судорогами и головокружениями, завладел не только моим телом, но такова была его власть, что и обычное для меня светлое — как то подобает философу — расположение духа совершенно помрачилось. Я впал в отчаяние и страх, сделавшие меня угрюмым отшельником и отчасти даже мизантропом.

По несчастью, друзья мои, находя удобным местоположение моего жилища, приходили утешать меня в моей беде, чем делали мне немалую скуку, ибо я, из отвращения к жизни, не хотел даже участвовать в предлагаемых мне радостях сплетен и винопития. Чтобы никто не мешал мне грустить и сердиться, я ходил гулять в местах уединенных, где редко или никогда не бывал прежде.

И вот однажды, в одном из мрачных и ветхих переулков Коломны, где я с большим трудом отыскал светофор, я стоял, поджидая, пока загорится зеленый свет для пешеходов, и с удовольствием воображал стакан горячего чая с водкой, который собирался выпить в кабаке через дорогу: ибо, сколь ни был я воздержан дома, но воздух, уже злобный в осеннюю пору, понуждал меня не пренебрегать целебным вспоможением слабому моему составу. Разнежившись приятной мечтой, я терпеливо ждал, когда какой-то человек, уже прошедший мимо у меня за спиной, неожиданно свернул и, не замедляя шага, выскочил на дорогу.

Потрясенный, не помня себя, я бросился за несчастным и схватил его за рукав. Ты уж точно зарезал отца и мать, воскликнул я, лжесвидетельствовал и обирал казну, если средь бела дня отваживаешься попрать священные законы дорожного движения! Чего ж плакать, что народ хромает душою, когда и на подобное богохульство забыт стыд!

Злодей усмехнулся. Как так солнцу дана воля сиять терпеливно на нас бедных, столь Богу живущих противно? возразил он ленивым голосом. Я посмотрел озадаченно. В одежде, только что сохранившей название опрятной, моих лет, с лицом желчным и беспокойным — он выдержал мой взгляд с бесстыдной нахальчивостью.

Друг мой, сказал я, образованный человек мне не неприятель, но какие же ужасные испытания так изуродовали твой ум, поддавшийся обольщениям дерзкой души, и душу, восставшую на основы миропорядка? Злые люди, неверные друзья, превратные науки, случайные обиды, череда неудач и несчастий, неотвязная, язвящая сердце тоска, — не они ли причина твоего ожесточения?