Фигль-Мигль - Мысли о заведомо ложном

Хоть и не каждый день, но какие дожди. Пышные дожди. Был бы огород — все бы очень хорошо росло под такими дождями. Тут соседи на своем огороде затеяли раскопки, повредили мою часть забора. Потом пришли гости — шли мимо кабака с паперти, — ну и они тоже. Посмотрел утром — нет забора. Как это было возможно, повредить забор с той стороны, где вообще никто никогда не ходит. Сложно объяснить.

Я сижу, лампа горит слабо-слабо. Сегодня и дождь, и свет есть, но на паперть в кабаки я не пошел, пил один дома. Да, в общем-то, и не пил, мне и без того хорошо. Все здесь хорошо. Море, впрочем, по-прежнему неспокойно. Так глухо шумит, как будто в ушах. И вдруг — бах! бах! Думал: гром? часы? — а это сердце. Даже испугался сперва. Потом привык.

Забор починил. В доме все, что мог, починил. Велик починить не сумел. Подумал об огороде, но предпринимать ничего не стал. Проще, я думаю, на базар пойти скупиться. На базаре люди, вино можно пробовать. А вместо забора посажу со временем терн, можжевельник и ежевику, пусть тогда кто попробует забор сломать. И шиповник посажу, он тоже колючий.

Из всех книжек у меня здесь только «Метеорологика» Аристотеля. Сегодня как раз изучал посредством Аристотеля феномен неспокойного моря, но еще больше запутался. Хотя про солоноватые первые осенние дожди написано очень красиво.

Вчера пили мадеру: разгоняли тучи по системе Аристотеля. Мадера — солнечное вино. Разогнали, но как-то странно: была гроза без дождя. Так и просидели полночи на обрыве, наблюдая зарницы. Как молнии уходят в воду, в неспокойное море. Восхода не дождались, слишком замерзли. Думаю, восход все же был.

Видел тут на паперти у одной девочки прикольные ролики без тормозов. Предлагал в горах покататься, но не смог убедить. Сама-то девочка, кажется, с тормозами. Зачем ей экстремальные ролики? Лужи перед кабаками рассекать? Но и я хорош был бы в горах на этих роликах, когда и на простых не умею. Вот уж создал бы глупое и безвыходно-позорное положение.

Но до чего море неспокойно. Купался тут как-то в грозу. Молнии, и правда, действительно в воду уходят. Молнии, вода, я — все как-то связано. Вот на следующий день и разбил велик. Не починить.

Я бы хотел написать тебе о солнечных днях, о толще воды, о дороге через виноградник — «если бы было возможно писать о чем-нибудь с этого того света, где я живу». Не сердись, просто дождь и море неспокойно. Так-то все хорошо. Может быть, еще сумею что-то исправить. Не знаю, когда вернусь. Прощай, умница. Береги себя.

Наступило наконец такое время, когда даже у самых упорных появились сомнения в необходимости жить дальше. Люди и звери мирно подыхали бок о бок, и те, у кого еще оставались какие-то силы, скрашивали последние минуты близлежащих негромкими песнями и декламацией. Кто мог, взгромоздился за пиршественный стол; прочие вернулись к обычаю древних и, опираясь на локоть, передавали друг другу бросаемые им со стола объедки. Умирая с куском в руке, каждый еще стремился донести его до рта, а если у кого-то рот уже был набит, это напоминало улыбку. Вообще же все были очень вежливы.

Никто не вспоминал старых обид и не разжигал новые, и рука, слишком слабая для удара, ласково гладила. Стерлись различия, и было непонятно, кто стар и кто молод, и у кого не хватало ноги, а у кого — глаза, и все стали как дети одного отца, так что никто не замечал ни своего уродства, ни уродства брата. И не было среди них ни книжника, ни фарисея, но все снова стали нагими и безграмотными, и всякая плоть превратилась в живой камень, и, как у камней, у них не было никакого блуда и сквернословия.

А на столе, расталкивая ногой наилучшую посуду, плясала женщина и прыгала так забавно, что стол под ней казался раскаленным железом. Кожа ее прилипла к костям и стала суха, как дерево, но голос был сладок, а лицо улыбалось.

По всей же земле был богатый урожай и прекрасная погода.

Я опоздал, и куда-то в никуда ушли мои жалкие заветные мечты и подразумеваемый жар души. Как бы хорошо я смотрелся на фоне крито-микенской культуры, в декорациях Персеполиса, в изящные дни Нового Царства, когда мужчины и женщины носили каласирис и подкрашивали глаза и губы. Был бы придворным кавалером или дамой при Карле II — ученым, развратным и пылким. Или толстым и веселым монахом, который всю ночь, в компании священников и мирян, пьет вино и играет в кости, неистощимый на скабрезные истории. Или благоухающим и розовым аббатом, приятелем светских дам и кутил. Благоразумным рогоносцем, отважным распутником, тем либертином, который говорил, что для райского блаженства ему нужны только хлеб, сыр, вино и первая встречная, волокитой и игроком. Гостем на пиру.