Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

Пространства, строения, ограждения — все тот же воздух. Совершенное здание, не похожее ни на какое другое, хотя в то же время оно возведено так точно, что заменяет любое и каждое строение. Такое здание должно привлекать внимание, глаз, разум и сердце человека, как все остальное, кроме здания. Совершенный дом (или мосток, или собор, или жилое здание, или собачья будка — какая разница, как назвать) должен вызывать такой прилив ощущений, какой вызывает другой человек или невиданный, необыкновенно сильно поражающий душу пейзаж, или рождение ребенка, или гибель друга, или ожог тела. Тот момент, когда видишь совершенное здание, или момент, когда здание окончено или только начерчено, — миг, словно получивший абсолютную неприкосновенность. Да, абсолютная неприкосновенность, способная длиться одно предложение, а может, всю жизнь — разве не манит она, как никто другой?

Это подходит не только архитектуре. А что же не является так называемой архитектурой? Ведь слово должно быть прозрачным, неосязаемым, словом чистоты. Язык не берет вещей в заложники, а словами не поранить, если они не будут жесткими или не отгородят вечно голодный и вечно ищущий взгляд от слов других вещей. Слова не могут собой, своими значениями отгородить одно явление от другого. Потому что это уже было бы похоже на ампутацию абсолютности.

Если что-то на самом деле существует, оно не содержится только в себе, вернее, не удерживается в своей шкуре, не может устоять в измерениях и рядах, но проникает в каждую мелочь, ерунду, балласт, в каждое бессчетное слово и каждый возможный способ его произнести, высказать. Гениальность содержит в себе не только гениальность, а в ничтожном — гораздо больше, чем только ничтожное. Те, кто думает, что последнее предложение глупое и неинтересное, скажите, почему оно просилось и, пусть тихонько, все еще просится быть написанным миллиардом перьев на миллиарде листов бумаги?

И еще интересно: как можно осмелиться назвать что-то клише — ментальным или творческим, в общественной жизни или других областях? Каковы те глаза, что видят клише? Очень может быть, что это глаза клёшем. Как можно осмелиться что-то ценить больше или меньше, чем другое, по каким вонючим критериям вообще можно представить, что ты можешь не только вместить в себе полное, прозрачное, чистейшее понимание пары вещей, но еще и сравнить их мистическим образом. Нет различающихся черт, у всех у них есть конец, слабое звено, недостаточный иммунитет к разнообразию вопросов и играм в дискуссию, все они бастарды полемики. Ведь и слово, и предмет «пес» говорят о льде, о желании, о Норе, о Б. Ельцине, о сукне, двухтактном двигателе и порто. Чьи глаза и по каким туманным причинам могли бы разложить пса и запихнуть его в те три буквы? А Бомбей — это и Люцифер, и рак, и Общество для улучшения Литвы, и покрывало.

Все же самая жуткая спекуляция, манипуляция, надругательство и кастрация совершается, наверное, с теми, кого, по моему глубокому убеждению, вообще нет на поверхности земли, — с людьми. Например, творчество. Того, кто не оценен, чаще всего можно назвать человеком, сорвавшим маску со своих слабостей и потому вызывающим отвращение, скепсис и категоричность, уверенность в своих силах судящих. Более того — неудачником, средним учителем всех тех, кто выше него, неудачным примером. Но кто сказал, что этой его стороной все исчерпано? Может, ровно столько — морду натуры — видят глаза судьи, а природную уникальность разглядеть не могут.

Именно тот факт, что более ничтожное существо, явление или акт вызывают в критике куда большее, куда более прочную уверенность в своих способностях, по-моему, и иллюстрирует весь абсурд человеческих ценностей. А потому заставляет думать, что было бы полезно усомниться в их, так называемых людей, существовании.

О, величие ничтожного, о, ничтожность великого!

Пластика, точно так же, как танцоры, может быть неподвластна прозрачной ругани и вербальному надругательству. Но только в том случае, если нет хоть сколько-нибудь внятного различия между нулевой статикой и вершиной экспрессии. Когда пластика, отделившаяся от техники, стилей, последовательности и прочей чуши, вырождается в прозрачные, а значит — несуществующие, неопределяющие слова. Что случилось бы, если бы была написана картина, вмещающая все когда-либо написанные картины, их содержание, цвета и оттенки? Ничего не было бы, или случилось бы то, что происходит при взгляде на любую картину: впечатление. Потому что так просторна, вмещает в себя все бывшее до и, вероятно, после, и все, что никак не связано, абсолютно каждая картина. И абсолютно каждый бездельник. И все прочее.