Франц Фюман - Избранное

Как она отнесется к подарку? Я невольно повернулся к ней и увидел ее странно переменившейся: в этом лице, до сих пор неподвижном, как маска, с одинаковым, застывшим выражением смирения (каким оно сделалось, когда муж предложил пойти прогуляться на бульвар), теперь проглянуло неудовольствие, хотя и скрытое, но изобличавшее чувство, которое противостояло воле мужа и которое она уже не в состоянии была подавить. И в этот момент скрестились даже их взгляды: она смотрела на противоположную сторону улицы, нарочито повернув голову влево, в то время как он смотрел вправо, на лавку ювелира, там все еще приценивались к брошам с кроваво-красным альмандином, ведь был будний день, не воскресный, и мастер стоял в дверях, сложив руки на груди, и улыбался.

Он стоял чуть ли не как главнокомандующий, так, будто он принимал парад, и тут я услышал снова звон колокольчиков, странно приглушенный, идущий откуда-то из глубины, а ювелир стоял и улыбался. Она не смотрела на него, она напряженно смотрела в сторону, дескать, пусть видят, что она не смотрит на ювелира; а муж ее громко приветствовал его и кивнул; мастер отвечал легким поклоном, и меня вдруг дернуло спросить, нравятся ли ей броши, там, на витрине, но она сделала вид, что не слышит. Г. обратил ее внимание на меня, дескать, слышишь, к тебе обращаются, и даже шагнул, наперерез ей, в сторону лавки, небрежно ухватив ее за руку и увлекая за собой, к витрине с брошами. Она последовала за ним, а я за ней. Ювелир поздоровался; она молча кивнула; Г. протянул ювелиру руку, и тот в ответ протянул свою — сперва жене Г., и я почувствовал, как она подалась ко мне, беспомощно, словно бы ища поддержки у незнакомого человека, ее лицо теперь выражало не просто неудовольствие, в нем проглянуло отвращение; я почувствовал, что нервы ее сдали, и это меня так поразило, что я, неожиданно для себя, вдруг пожелал самого невероятного: чтобы она дала пощечину ювелиру или своему мужу.

Она приблизилась к мастеру, невероятно медленно.

Брызнут слезы у нее из глаз?

Она опустила взгляд.

Бросится она бежать?

Она протянула руку.

Она сегодня нема как рыба, его красивая женка, пошутил Г. и, обхватив ее талию, притянул к себе, сердечно рассмеявшись; тогда она тихо поприветствовала ювелира, и я почувствовал, что она сломлена, не зная отчего и почему, но сломлена — как порода, как цирковое животное, даже как народ, только голос ее был уже даже не беззвучный, а тень, больше ничего. Я вдруг подумал, что ювелир не ответил на приветствие. Что ж, промолвил Г., просто так, бросив мимоходом, и мы пошли дальше, в то время как ювелир говорил уже с другим прохожим, а потом раздался звон колокольчиков и он скрылся за дверью своей лавки. Что ж, сказал Г., если его красивой женке нравится эта брошь с кроваво-красным ромбом, он мог бы купить ее, только что ей за честь, ведь такие сейчас носит каждая вторая, к тому же она у него и без того красива. Он привлек ее к себе. Мне бросилось в глаза массивное золотое кольцо, и я заметил, как она вздрогнула, но не сделала движения, чтобы высвободиться из объятия. Правда, за всю дорогу она уже не сказала ни слова, и он тоже молчал, воздерживаясь от каких-либо замечаний: чувствовалось, что они переступили какую-то черту, какую-то незримую, но строго соблюдаемую до сих пор границу осторожности, и теперь явно спешили поскорее домой, и что-то должно было произойти, но ничего не происходило.

Я подумал, что самое время распрощаться с ними, пока неловкость не достигла остроты; однако продолжал идти, подгоняемый любопытством, и чувствовал, что становлюсь сообщником. Она накрывала на стол; Г. просмотрел домашнее задание и остался доволен письмом; он похвалил детей, и они сияли. Цинтию попросили пойти помочь матери; Свен тем временем показал мне свои машинки. Я спросил, хочет ли он стать горняком, но Г. отрицательно мотнул головой, как будто без сожаления: медная руда, дескать, идет на убыль, на его жизнь еще достанет, а потом все. Уголь же, чистый бурый уголь, довольно грязное занятие, а добыча калия решительно не имеет ничего общего с трудом горняка: шоферы под землей, и только, и вообще их скоро вытеснят машины; горняк — это борьба с природой, с ним может сравниться еще разве только моряк. Он потянулся всем телом, расправляя упругие члены, смеясь при этом, недаром же он сладил с пластом, укротил строптивую добычу, и я, глядя на него, снова увидел, как он, возвратившись из закладки, раскалывает неторопливыми, размеренными ударами сланец, который теперь податливо распался на громадные куски: горнякам стоило усилий погрузить их в вагонетку, а Г., присев на корточки, ухватил руками один из осколков и поднял его вверх, над головой, когда другим удавалось приподнять только на уровень груди.